Хорошо жилось Михайле при доброй, работящей Насте: та не злоупотребляла его смиренством. А теперь ему солоно пришлось. Чуть ли еще не солонее доставалось Гальке от мачехи. Галя уже не однажды плакала украдкой. За обедом кусок послаще Сорочиха себе берет, а Гальке объедки оставляет. Она поминутно шпыняет девочку — то Галя нехорошо сделала, то неладно сказала. Дошло, наконец, дело до того, что Сорочиха уже не раз своими костлявыми руками драла Гальку за ее прекрасные, шелковистые волосы, не раз била ее чем попало и как попало. Прежде, бывало, Галя выйдет гулять на улицу, так просто загляденье: головка причесана, сарафан чистенький, на ногах чоботки новенькие. А теперь сарафан на ней — старенький, оборванный; сама Галя ушить его толком не может, а мачеха не притронется. Галя частенько ходит босая, нечесаная. Сама она еще не в силах хорошо причесаться, а идти к мачехе боится: та половину волос гребнем выдерет, а ежели Галя заплачет, то ей же еще подзатыльник попадет, и крикнет по-своему, грубо: «Пошла, откуда пришла! Дрянь!..» У мачехи все платки цветные, новые кумачные сарафаны, щегольские сапожки с красно-желтыми отворотами — у Гальки же последняя рубашонка с плеч валится. А Колобяк или не замечал этого, или делал вид, что не замечает, — уж право, не знаю…
Вот таким-то образом, худо, невесело, шли дела до того самого вечера, историю которого я хочу теперь рассказать.
На дворе стояла глухая, хмурая осень. Последние листья с деревьев слетели. Желтая, блеклая трава стлалась по степи, и обнаженный кустарник печально пригибался к земле под напором холодного ветра. То моросил дождь, то снег принимался идти…
Вышло как-то так, что Михайло на два дня уехал в лес рубить дрова и хотел заночевать там же, в шалаше у Фомки-лесника. (В ту далекую пору в нашей стороне залегали дремучие леса, не так, как теперь.) Гальке без отца всегда бывало хуже, на этот раз пришлось и совсем плохо — хоть плачь! Мачеха с утра же закатилась в гости. Печь оставалась нетоплена: хата нахолодилась. Галька вся иззябла и пошла погреться к одной соседке-старухе. Та сжалилась над девочкой, глядя на ее унылое, осунувшееся личико.
— Не хочешь ли есть? — спросила ее старушка.
— Хочу, бабуся! — промолвила Галя и смутилась: ей, точно нищенке, подают Христа ради.
Старушка отрезала ей ломоть хлеба и подала чашку кислого молока. Галька с жадностью поела все.
— Вот то-то, дитятко, без матери-то! Худое это дело… — сказала старушка, вздохнув.
«Что бы сказала мама, если бы увидала меня теперь, увидала бы житье наше?» — подумалось Гальке, и таково-то ей вдруг горько стало — чуть она не расплакалась. Губы у нее задрожали, и слезы подступили к горлу. Она сказала старухе: «Спасибо» и поскорее ушла домой… Вечером Сорочиха навела к себе гостей, и поднялся дым коромыслом. Пошла игра на гармонике, на балалайке, песни, пляски, гам, — хоть уши затыкай! Сама Сорочиха визжала пуще всех и отплясывала так, что половицы потрескивали. Галька, лежа на печке, невесело поглядывала на эту пляску.
На другой день мачеха опять скрылась с утра. Гальке показалось совестно опять идти к старухе — как будто попрошайничать. Она весь день просидела дома голодом. Угораздило ее найти в столе завалившийся за солонку кусок черствого хлеба. Она съела его с жадностью, но голод тем не утолила, только еще пуще разожгла. Выпила два ковша воды; ей стало тошно, тяжело. Легла Галька спать, но и уснуть не могла. Как только закроет глаза, так ей и начинает мерещиться, что мимо рта ее все кто-то проносит кусок вкусного, теплого пирога с изюмом…
Сорочиха возвратилась домой уже поздно ночью. Она была навеселе, и сильно припахивало от нее спиртным. Лицо ее раскраснелось, волосы порастрепались, шлык сбился на сторону.
— А-ха-ха! Ха-ха-ха! — расхохоталась она, стоя посреди избы и бессвязно рассуждая о чем-то сама с собой.
Наконец повалилась на лавку и стала укладываться спать, а сама все что-то ворчала себе под нос. В таком диком виде Галька еще ни разу не видала ее. Она боялась приступить к мачехе, но не выдержала: ведь голод-то не тетка.
— Есть мне охота! — вполголоса промолвила она.
— Только бы тебе жрать! Лежи, добро… Ночью что тут за разносолы! — шипела Сорочиха.
— Мне бы хоть хлебца! Мне тошно… — робко продолжала девочка.
— Сказано — спи! До утра-то не околеешь, небось! — пробурчала мачеха.
Тут уж Галька не выдержала и заплакала.
— Мама, милая!.. Тятя, голубчик… — как в бреду бормотала она, уткнувшись лицом в подушку и тяжко всхлипывая.
Она, конечно, мамой звала не эту злую пьяную бабу, а свою настоящую, родную маму, которую уже давно унесли на погост. Сорочиха это поняла и обозлилась.
— Что-о-о? Отцу на меня жаловаться! А-а-а! Так я ж тебе покажу… — зарычала мачеха, поднимаясь с лавки.
Пошатываясь, подошла она к Гальке, ухватила ее изо всей мочи своими жилистыми руками за плечо и потащила вон из избы.
— Убирайся! Пошла! У-у! Проклятое отродье… Змееныш! — крикнула она с яростью, когда Галя застонала от боли.
Сорочиха протащила ее через сенцы и, вытолкнув на крыльцо, захлопнула за ней дверь и заперла на защелку. И Галька, в одном драном, легоньком сарафанишке, с головой, покрытой лишь распущенными волосами, и совсем босая, очутилась на улице одна-одинехонька… Темная осенняя ночь стояла над деревней. Холодный, порывистый ветер дул ей в лицо.
Галька робко оглянулась по сторонам, посмотрела вверх, посмотрела вниз. Над головой у нее, как страшные сказочные призраки, неслись по небу черные облака, то сбиваясь в одну кучу, то разрываясь лохмотьями. Бледный месяц светил порой из-за облаков. Мрачно было над головой Гальки. На земле тоже — не веселее… Грязь на улице слегка подстыла. Кое-где вдоль плетней и заборов белел снег. Ветлы своими голыми ветвями шумели глухо, жалобно. В избах огни были погашены… Галька спустилась с крылечка и еще раз оглянулась на свою хату. Авось, мачеха смилуется, придет в себя, воротит ее. Не тут-то было! Как собачонку, вышвырнули ее из родного, отцовского дома!
Вздрагивая и ежась от холода в своем жалком сарафанишке, Галька пошла по улице. Стучаться под окнами она боялась. Ее станут окликать, станут расспрашивать, за что ее мачеха прогнала. Ей было послышалось, что во дворе одной хатки как будто стукнули ворота. «Значит, еще не спят. Попытаюсь!» — подумала она и, подойдя к хатке, заглянула в оконце. Темно в хате — ни звука. Легонько постучала Галька в стекло. Ни ответа, ни привета… Постучать громче она не решалась и пошла далее. Под окном приветливой старухи она постучалась довольно сильно, но бабуся, видно, крепко спала — не откликнулась… А ветер той порой с неистовым воем проносился над деревней, над соломенными стрехами, над деревьями, над головой бедной Гальки. Она решительно не знала, что ей делать, куда идти. Холод знобил ее, но еще пуще мучил голод.
В стороне, через лужайку, в ночном сумраке белела церковь смутно, неясно, как привидение. К ней пошла Галька и скоро очутилась у церковной ограды, перед той нишей, откуда жалостливо смотрел бледный лик Христа. Ниша теперь оставалась погруженной в тень. Но девочка скоро рассмотрела, что у подножия статуи лежали три яйца, два медных грошика и ломоть хлеба. Уж не ради ли этого хлеба и направила она сюда свои шаги? Очень может быть, что, не отдавая себе ясного отчета, шла она сюда, помня, что у Христа иногда лежат куски хлеба и другие приношения. Ведь не раз у этой самой ниши прежде она игрывала со своими подругами.
Эта статуя, это бледное лицо, этот свирепый большеголовый воин с копьем — ей уже давно знакомы. Галька прислонилась к нише и прижалась головой к холодной кирпичной стене. Глаза ее не могли оторваться от хлеба. Брать или не брать? Может ли она взять этот кусок, принесенный Христу? Будет ли грех, если она съест этот хлеб? Гальке сделалось страшно… Она уже наслушалась по деревне от взрослых, что Бог грозен и грешников убивает камнями.
Но в ту же самую минуту припомнились ей рассказы про Христа. Одна девочка, немного постарше Гальки годами, учившаяся в школе, не однажды передавала эти рассказы своим маленьким подружкам и очень, конечно, гордилась при этом своим знанием таких прекрасных, неслыханных историй. Учитель в школе им сказывал, что Христос очень милостив, что, будучи на земле, Он кормил голодных, лечил больных,
