взглянув на бабу, молодой мужик в пиджаке, все время крутивший цигаретку.
Молодая баба, вероятно, была его жена.
— Ну, умиритесь! — сказал торжественно дед. — Дело такое… вековое… Соглас во всем нужен!
И дед поставил на стол штоф водки, а бабы подали огурцы, куженьки [11], хлеб.
— Благословимся, старички! Начинай, Ареф, — приглашал дед, наливая водку. — Ну-ка, милячок, — обратился он ко мне, — для начала дела… из гране ной-то! Вот она — заслуженная-то мужицким умом!
И дед подал мне граненую барскую рюмку.
— Ну, дай бог поделиться в совет да любовь!.. Пошли, господи, мир и согласие!.. Чтобы во веки веков!.. Без претыкательства чтобы!.. Чтобы жадности этой не было!.. Справедливо чтобы, главное!.. По заслугам!.. Чтобы судьбища этого после не было! Сохрани господи! — и т. д., раздавались возгласы и пожелания по очереди встававших и выпивавших мужиков.
— Да нам что! Господи помилуй! Из-за чего нам ссориться?.. Свои люди, кровные! Ведь мы не из чего — не из ненависти али злобы делимся… делимся по доброхотному желанию!.. Кушайте, старички, во здравие!.. Благодарим на пожеланиях!.. А что насчет претыкательства или судьбища — упаси господи! С чего нам? Нам что?.. Все по-старому будет: пущай старичок управляет!.. К чему обиды?.. А только как будто для порядку лучше… Ведь вместе будем жить, никуда не разбежимся… Кому что надо — бери… Господи, царь небесный! Да мы это и греха на душу не возьмем! — и пр., и пр.
Такими возгласами и заявлениями отвечали, с своей стороны, на пожелания гостей в один голос хозяева: и дед, и сыны его, и невестки, и еще неожиданно откуда-то взявшаяся старушка, вероятно, дальняя родственница. Только Степаша (так звали дочь Чахры-барина) не принимала никакого участия; она молча сидела в углу и сердито чинила старый отцовский полушубок.
— Ну, милячок, — обратился ко мне дед, — ты бы того… Бумажку-то приготовил… вписать, так, для памяти…
— Хорошо. Как же мне начинать?
— Да что начинать?.. Как вот будем говорить, так и пиши: Климу — лошадь, а Титу — корова; Титу — телку, а Климу — овцу…
— Как овцу! За телку-то овцу? — вдруг вскочила от люльки молодая невестка. — Господа старички! как вы хотите, мы на это не согласны…
— Ах, дура, дура!.. Вот она, баба-дура! — замотал дед сокрушенно головой. — Да ведь это к примеру… Ведь это я барину пример даю… Экая необузданная!
— Конечно, к примеру, глупая!.. Ты понимай, как речь идет, — наставляли в свою очередь и старики.
— Ты сиди! — прикрикнул на нее молодой муж.
Баба, по-видимому, смирилась, но по всей ее фигуре и разгоревшимся глазам было видно, что она приготовилась к борьбе на жизнь и смерть, что ничто не ускользнет от ее внимания.
— Ну, благослови господь! — сказал дед и, поместившись с правой стороны меня, положил локти на стол и искоса посматривал ко мне в бумагу.
Слева от меня присел черноволосый, кудрявый мужичок, он чрезвычайно сосредоточенно через руку смотрел, как я писал, и от времени до времени подергивал вывихнутым плечом.
— Клади избу, — начал дед, — Тут долго толковать нечего! Изба в род идет… Переднюю горницу клади старшому, Титу, а Климу пущай задняя идет… Так ли?
— Справедливо вполне!
— Ну, теперь ежели молодший совсем в отдел захочет, на новую усадьбу, — пущай ему, в зачет избы, сенница пойдет тогда. А до тех мест сенницей сообща владать… А мне что? Мне ничего не надо… Я вот из горницы в горницу и буду переходить. Так ли? Мне, старику, много ли надыть!.. Я знаю, моих заслуг не забудут… К чему тут уговоры?
— Зачем?.. Господи помилуй!.. Чать, ведь родитель… Да мы не токма что… Не крестьяне мы, что ли? — заговорили молодые.
— Мне еще вот, может, годков пять-шесть повладычествовать… Пока еще я в силе… А там — простите, родные, коли ежели старик отдохнуть захочет да печки запросит… Всему свой есть конец предела! Ну, тогда не осудите: старика приголубьте… Много ведь поработано на веку, и отдохнуть когда- либо надо будет, — и дед утер прослезившиеся глаза.
— Справедливо вполне!.. Да мы бы, пожалуй, и теперь… Мы не утруждаем… Коли ежели хочешь…
— Верно, верно! — поощряли деда старики.
— Ну, значит, теперь — надворное строение… Пиши так: а владеть нам, братьям, надворным строением сообща, пока на одной усадьбе жить будем, без ссоры, без препирательства; а в тех случаях, — диктовал мне дед, — когда младший пожелает на новую усадьбу уйти, то выдать ему на снос сенницу, а прочее старшему пойдет… Так ли?
— Справедливо! — откликались лаконично в избе.
Я писал. Старики сидели по лавкам, опустив вниз головы и нагнув спины; сыновья и бабы стояли посередине комнаты около стола и молча смотрели, как бегало мое перо по бумаге, а выше, с полатей, сверкали бойкие, разноцветные глазенки ребятишек.
— Теперь одежу… Тащите, бабы, одежу! — приказал дед.
Бабы притащили из клети два вороха старых и новых полушубков, армяков, поддевок, две пары сапог валяных, бабьи шугаи и пр.
— Ну, вот, — говорил дед, — делите… Все отдаю! Себе только один армячишко оставлю… Что мне? Куда?.. Делите поровну… Все ведь это артелью строилось… Кабы я один, где бы мне столько богатства нажить?.. Все вместе в одну житницу тащили… Только вот Климу полушубка не дам… Заслуги нет! Ты у меня армяк в Москву взял да прогулял. А отцу хошь бы чем польстил, хошь бы гостинец какой!.. Заслуги не видать!..
— Да мне, пожалуй, не надо армяка-то, — отвечал сконфуженный Клим, — мне пинжак надо!
— Ну, и строй себе пинжак!.. А полушубка я тебе не отдам…
— Ты не по заслугам дели, а по равнению… Все в одно работали, — заметила бойкая жена Клима.
— А ты не учи. Одно дело по равнению идет, другое дело — по заслуге… Ну, равняйте сами!
Началось равнение. Каждая вещь рассматривалась — слегка и поверхностно сыновьями, очень тщательно — бабами и стариками, когда вещь вызывала спор. В особенности хорош был кудрявый черный мужичок; он вдруг вскакивал, подходил к ворохам, брал какой-нибудь шугай, молча осматривал его сзади и спереди и затем, положив на место, молча возвращался и садился на лавку.
«Ну что ж?» спрашивали его. Он махал рукой и говорил: «Справедливо!.. Пущай!» Наиболее говорливым оценщиком неожиданно оказался старик Самара, так любивший петь заунывные песни; он все время неустанно расписывал достоинства каждой вещи и определял их сравнительную ценность.
Прошло около двух часов, пока мы все собором выбрались во двор. Молодая жена Клима бросила ребенка в люльку на произвол судьбы и побежала за нами. За ней, быстрее молнии, слетели с полатей ребятишки и тоже высыпали на двор. К общей толпе с улицы прибавилось еще два-три соседа.
На чистом воздухе оценка пошла оживленнее, благодаря наплыву новых участников; да и самые предметы дележа представляли более интереса. Стало во дворе шумно и людно. Сам дед принял горячее участие в оценке вещей. Он совсем расходился. Его художническая натура снова заявила себя. Задетый кем-нибудь за живое насмешливым словом над телегой или сохой, он вдруг пускался в обольстительные подробности относительно их происхождения. И вот этими подробностями, в которых главный элемент составляла масса затраченного мужиком труда, изворотливости, самопожертвования, скудный крестьянский инвентарь приобретал в глазах наблюдателя какие-то фантастические размеры.
