Карл ничего не ответил, все вокруг нахмурились, все взоры испытующе впились в пана Михала, но тот стоял спокойно, только знай усиками пошевеливал.
Внезапно король заговорил снова:
— Что ж, рад познакомиться со столь отважным рыцарем. Каннеберг у нас слыл непобедимым в единоборстве. Ты, должно быть, первая сабля среди поляков?
— In universo, — сказал Заглоба.
— Не последняя, — ответил Володыёвский.
— Приветствую вас, господа. Я весьма почитаю Чарнецкого, как великого полководца, хоть он и не сдержал своего слова, ибо должен был бы и сейчас еще спокойно сидеть в Севеже.
— Ваше величество! — возразил ему Кмициц. — Не Чарнецкий, а генерал Миллер первый нарушил уговор, захватив полк королевской пехоты Вольфа.
Миллер выступил вперед, посмотрел на Кмицица и принялся что-то шептать королю, а тот, непрестанно моргая, внимательно слушал и все поглядывал на пана Анджея, а под конец сказал:
— Чарнецкий, вижу я, прислал ко мне самых славных своих воинов. Впрочем, я издавна убедился, что храбрости полякам не занимать, беда лишь, что верить вам нельзя, ибо вы не выполняете обещаний.
— Святые слова, ваше королевское величество! — подхватил Заглоба.
— Как это понимать?
— Да кабы не было у нашей нации этого порока, то и вам бы, ваше величество, у нас не бывать!
Снова король ничего не ответил, снова нахмурились генералы, уязвленные дерзостью посланника.
— Ян Казимир сам освободил вас от присяги, — сказал наконец Карл, — ведь он бросил вас и убежал за границу.
— Освободить от присяги может лишь наместник Христа на земле, живущий в Риме, а он этого не сделал.
— Э, да что толковать, — сказал король. — Вот чем я завоевал это королевство, — тут он хлопнул рукой по своей шпаге, — и этим же удержу его. Не нужны мне ни ваши выборы, ни ваши присяги. Вы хотите войны? Будет вам война! Пан Чарнецкий, полагаю, помнит еще Голомб?
— Он забыл о нем по дороге из Ярослава, — ответил Заглоба.
Король не разгневался, а рассмеялся.
— Ну, так я ему напомню!
— Это уж как бог даст.
— Передайте Чарнецкому, пусть навестит меня. Гостем будет, только пусть не откладывает, а то я вот откормлю коней, да и дальше пойду.
— Гостем будете, ваше королевское величество! — ответил Заглоба, кланяясь и слегка поглаживая саблю.
— Я вижу, у послов Чарнецкого языки столь же остры, как и сабли, — сказал на это король. — Ты, сударь, вмиг парируешь каждый мой выпад. Хорошо, что в бою не это главное, а то нелегко мне было бы справиться с таким противником, как ты. Но к делу: просит меня Чарнецкий отпустить этого вот пленника, предлагая взамен двух высокого чина офицеров. Неужели вы думаете, что я настолько презираю своих соратников, чтобы так дешево за них платить? Это унизило бы и их и меня. Однако я ни в чем не могу отказать Чарнецкому, а потому отдаю ему пленника даром.
— Светлейший государь! — ответил Заглоба. — Не презрение к шведским офицерам, но сострадание ко мне хотел выказать пан Чарнецкий, ибо пленный — мой племянник, я же, да будет известно вашему королевскому величеству, являюсь советником пана Чарнецкого.
— По совести говоря, — заметил король со смехом, — не надо бы мне отпускать этого пленника, он ведь поклялся убить меня, — право же, в благодарность за дарованную свободу он должен бы отказаться от своего обета.
Тут Карл повернулся к стоящему перед крыльцом Роху и махнул ему рукой.
— А ну, молодец, подойди поближе!
Рох приблизился и стал навытяжку.
— Садовский, — сказал король, — спроси его, оставит ли он меня в покое, если я его отпущу?
Садовский повторил вопрос короля.
— Никак нет! — воскликнул Рох.
Король и без толмача понял ответ, захлопал в ладоши и часто заморгал глазами.
— Видите, видите! Ну, как его отпустить? С двенадцатью рейтарами расправился, теперь тринадцатый на очереди — я. Славно! Славно! Нет, до чего хорош! А может, и он у Чарнецкого в советниках? В таком случае я его еще быстрей отпущу.
— Помалкивай, парень! — буркнул Заглоба.
— Ну, пошутили, и будет, — сказал вдруг Карл Густав. — Забирайте его, и да послужит вам это лишним доводом моей снисходительности. В этой стране я хозяин, кого хочу, того и милую, а в переговоры с бунтовщиками вступать не желаю.
Тут королевские брови нахмурились, и улыбка сбежала с лица Карла Густава.
— А бунтовщиком является каждый, кто подымет на меня руку, ибо я ваш законный государь. До сих пор из одного лишь милосердия не карал я, как надлежало, все ждал, что вы образумитесь, но берегитесь: даже
