— Да, минутку.
Я пробежала на кухню:
— Пап, тебя!
— Спасибо. Обуйся, что ты без тапок, — отец сдвинул сковородку с огня и взял трубку. — Алло, здравствуйте, слушаю вас.
Я не ушла. Привычно залюбовалась отцом. Он совершенно не походил на преподавателя университета и редактора толстого журнала. Бывали дома такие гости — маститые-именитые, обрюзгшие и вечно чем-то недовольные. А отец высокий, широкоплечий и часто улыбается. А ещё у него совершенно пиратская борода. Светлая, окладистая. И высокий лоб с залысинами. Когда отец сердится, он похож на Святого Николая с иконы, что висит в кабинете над столом. Но сердится он редко. Сейчас папа нахмурился, но не сердито, а сосредоточенно. Так Дед Мороз слушает стишок на утреннике.
Интересно, кто звонит. Ведь это явно какая-то совсем чужая женщина. Она полностью выговорила имя-отчество отца, а ведь даже ученики в лицо зовут его «Юриваныч». Студенты приходили по вторникам на какие-то чтения, но читали мало, а больше спорили, размахивая руками. В такие вечера хорошо сидеть на подоконнике и слушать их весёлую перебранку. Не очень понятно, о чём говорят, но зато появляется такое чувство, как будто готовится какой-то праздник. И мама, хоть и устаёт на работе, всегда приносит студентам чай и бутерброды. Я помогаю ей. Не из вежливости — просто тоже хочется стать частью происходящего, а не просто зрителем.
Скорей бы уже мама вернулась! До конца её командировки ещё пять дней, плюс один на дорогу. Почти неделя.
— Ну и что вы от меня хотите? — спросил отец в трубку. Встретился со мной глазами, сделал страшное лицо, глянул на мои ноги. Я подавила улыбку и ушла переодеваться в домашнее.
Когда я вернулась на кухню, отец раскладывал по тарелкам овощное рагу.
Я подала вилки и принялась резать хлеб.
— Пап, кто звонил-то?
— Одна маленькая девочка.
— Да ладно тебе. Я слышала, у неё совсем взрослый голос.
— Голос взрослый, — согласился папа. — И ещё некоторые… внешние признаки. Но это ни о чём не говорит.
— Она что, недоразвитая?
Отец сел напротив и мягко улыбнулся:
— Нет. У неё просто начался самый дурацкий возраст.
— Это сколько?
— Года двадцать два — двадцать три. Двадцать пять — край. Но это вряд ли.
— Шутишь, да?
Отец покачал головой.
Я отправила в рот несколько ломтиков жареных овощей и подумала вслух:
— Сейчас в четырнадцать паспорт получают. А в восемнадцать уже все права дают, даже президента можно выбирать. И замуж выходить. Ты всё придумываешь. Нет такой теории, чтобы люди в двадцать лет глупели.
— Зато есть практика, — спокойно отозвался папа. — В девять лет все дети обещают, что никогда не будут пить и курить. То есть понимают, что это глупо и ненужно. А потом почему-то передумывают. Ты, кстати, тоже обещала. Помнишь? А вчера пришла домой вся табаком пропахшая.
— Папа! Ты что! — я даже есть перестала. — Это парни рядом курили!
— Почему-то я думаю, что в девять лет ты не стала бы дружить с курящими мальчиками.
— В третьем классе только дураки курят!
— А в восьмом самые умные?
— А они не из восьмого! Они большие!
— То есть чем старше, тем больше курящих, — с удовольствием подвёл итог отец. — Ты только что подтвердила мою теорию.
Вот всегда так с ним. Говорит вроде полный бред, а ответить нечего. Правильно завуч сказала — парадоксальное мышление…
— Кстати, у тебя в субботу литературный клуб в школе.
— Да, я помню.
— Я так и сказала… А когда самый умный возраст?
— Лет в одиннадцать. Потом человек начинает дурить. И чем старше становится, тем больше думает о себе и меньше слушает старших. К двадцати трём этот процесс доходит до высшей точки. И у многих там и остается. Но некоторым везёт, они попадают в такие условия, где надо работать над собой. И годам к тридцати пяти — сорока вновь доходят до уровня одиннадцатилетних. Снова понимают, что курить, пить и выпендриваться — плохо, что надо слушать тех, кто поумнее, побольше делать, поменьше болтать. Но таких исчезающе малое количество.
Папа налил чаю, достал печенье. Я спросила:
— Как тебе студентов доверили? Ты ведь их не любишь.
— Ты тоже не всех одноклассников любишь, но это не мешает тебе ходить в школу.
— Не всех, это точно. Особенно мальчишек. Почему они такие дураки?
— Они не дураки. Они просто другие. И считают дураками других. Тебя, например.
— Ну, это вряд ли. У меня они половину уроков списывают.
— И это не мешает считать тебя дурочкой, если хочешь знать. Скорее, наоборот.
— Почему?
— Потому что они интересными делами занимаются, пока некоторые глупышки уроки учат.
— Тоже мне, нашел признак ума!
— К сожалению, именно умение устраиваться за чужой счёт способствует успеху в обществе больше, чем ум и знания.
— Ну и на фиг его, такое общество!
— Да ты революционерка! — испуганно отшатнулся папа. Кто его мало знает, поверил бы, а я вижу, что он прикалывается. — Какой ужас, и это моя дочь! В эпоху всеобщей толерантности! Кого я вырастил!
— Во-во, нас уже припарили в школе этой толерантностью. Целые уроки проводят. То классная, то психолог…
— И как успехи?
— Да никак. Кто их слушает?
— Понятно, — пробормотал папа, явно уже переключившись на что-то другое. — Кстати, у нас проблема.
— Что случилось? — с меня тут же слетело всякое веселье.
— Завтра придёт девушка, которая только что звонила. К пяти часам. А у нас дома неделю не убрано.
— У меня завтра Совет. Могу не успеть. Может, лучше сегодня?
— Можно и сегодня. Только без фанатизма. Коридор и мой кабинет убери обязательно. Пыль протри на всех полках. И в кухне порядок наведи на всякий случай. Вряд ли она чай останется пить, но лучше не рисковать. А то потом будет говорить — великим критиком прикидывается, а у самого чашки немытые.
— А ты прикидывался?
— Да не особо. Наши общие знакомые попросили высказать мнение о её сказках, я и высказал. Как есть. А она теперь сатисфакции требует. Придёт с пачкой своих текстов и будет доказывать, что не графоманка.
— И докажет?
— Вряд ли. Жуткие банальности девушка пишет и думает, что Америку открыла. Да и язык штампованный.
— Так зачем ты с ней разговариваешь? Послал бы сразу подальше.
— Нехорошо. Да и жалко. Глупо её произведения выглядят, а она этого не понимает. В издательства
