Варшавская мелодия

года, вино, в общежитии пусто, — мы одни на всем свете. Но это не так. Завтрашний день уже наступил, и мы с тобой — не одни на свете. Необходимо смотреть вперед.

ВИКТОР. Ты мудрая девушка.

ГЕЛЯ. Я тебе говорила, что я трезвей тебя.

ВИКТОР. К несчастью.

ГЕЛЯ. Может быть, это порок воспитания. Мы приучены думать о завтрашнем дне.

ВИКТОР. Хватит шутить. У нас много юмора. Держимся за юмор, как за соломинку. Как за лазейку. Юмор — наш тыл. Наша заранее подготовленная позиция. Путь к отступлению. Что еще? Но я совсем не хочу отступать.

ГЕЛЯ. Ты прав. Я просто боюсь быть серьезной. Я тебе уже говорила — боюсь.

ВИКТОР. А я не боюсь. Я кое-что знаю. Я знаю, что ты нужна и нужна. Что же еще я должен знать? Разве этого мало? Я просыпаюсь, чтоб тебя увидеть. Услышать твой голос, твое вечное «как это…», твои Бесконечные «показывать» вместо «показать», «понимать» вместо «понять», «обнаруживать» вместо «обнаружить». Не дай бог, если ты будешь говорить все правильно, мне кажется, это уж будешь не ты. Я сейчас надел на твои ноги туфли и понял, что за все двадцать четыре года еще никогда не был так счастлив. Я тащу к тебе все и гружу на тебя все, иногда ты этого даже не знаешь. Я знаю, что никогда с тобой не соскучусь, не захочу от тебя отдохнуть. То, что ты есть, всему придает смысл и вносит жизнь решительно во все.

Геля хочет его прервать.

Не надо, ведь я говорю тебе правду. Может быть, и не следует так говорить. Наверняка нужно быть сдержанным и не годится себя распускать. У меня действительно мало опыта. Да и откуда, скажи, ему взяться? Из школы я ушел воевать. Что я видел? И что я помню? Про опытных я читал только в книжках. Но, по-моему, ничего не может быть лучше, чем все сказать, не взвешивать, не следить за словами. Ну вот, глаза у тебя на мокром месте. Прости, Все равно я сделаю тебя счастливой. Я сделаю все, чтоб прошел твой страх. Чтоб ты ничего никогда не боялась. Я буду беречь тебя днем и ночью. И однажды даже тени печали не будет в твоих глазах, даже тени. И я услышу твое ровное дыханье. И только тогда, слышишь, только тогда я и сам вздохну спокойно.

Свет гаснет.

Снова — свет. Та же комната. Геля стоит у окна, спиной к двери. Входит Виктор.

ВИКТОР (весело). Целую рончки.

ГЕЛЯ. Здравствуй.

ВИКТОР. Хорошо бы, если б ты повернулась и подошла.

ГЕЛЯ. Вот я повернулась.

ВИКТОР. Пан ждет. Пан нервничает.

ГЕЛЯ. У меня смертельно болит голова.

ВИКТОР. Надо что-нибудь принять и лечь.

ГЕЛЯ. Я принимала и ложилась.

ВИКТОР. Грелку с горячей водой к затылку — и ты воскреснешь. Для жизни и ее радостей.

ГЕЛЯ. Ты — после дегустации?

ВИКТОР. Было дело. (Поднимает ноты.) Это — твои ноты?

Геля кивает.

И — эти?

ГЕЛЯ. И эти — мои.

ВИКТОР. Целая программа. Можешь давать концерты. Черт возьми, какое будущее меня ожидает! Вино, музыка и любовь.

ГЕЛЯ. Кажется, я снова трезвей тебя.

ВИКТОР. Как всегда. Однако ты уже недовольна. Что будет, когда я стану твоим мужем?

ГЕЛЯ. Ты еще хочешь им стать?

ВИКТОР. И не позже чем через неделю. Довольно мне слушать Ваше Польское Величество. Я ли не был покорнейшим верноподданным? Сначала ты говоришь, что мы должны сдать сессии. Я подчиняюсь. После сессий ты ведешь меня за город, ходить на лыжах. Ты рассудила, что нам нужно привыкнуть друг к другу. Я знаю, что, слава богу, никогда к тебе не привыкну, но так хочешь ты, и я опять подчиняюсь. Десять дней мы живем на турбазе, и я кротко уступаю тебе лыжню. Не спорю — прекрасные десять дней, но мне их отравила неопределенность моего положения. Что делать, я — современный человек. Для счастья мне нужно удостоверение.

ГЕЛЯ. Напрасно ты думаешь, что это шутки.

ВИКТОР. Какие шутки! Я восстал. Я хочу, чтоб меня называли пан-млоды. Перевести? По-польски это значит — новобрачный.

ГЕЛЯ. Ты ни о чем не слышал?

ВИКТОР. Нет. С утра поглощен самоанализом.

ГЕЛЯ. Тебе никто ничего не сказал?

ВИКТОР. Какие-нибудь новости? У них? Или у нас?

ГЕЛЯ. У нас.

ВИКТОР. Асю увезли в Дагестан?

ГЕЛЯ. Издан новый закон.

ВИКТОР. И что же он утверждает?

ГЕЛЯ. Он воспрещает. Браки с иностранцами. С пятнадцатого февраля.

ВИКТОР. Ну и… что? Это ж не может к нам относиться.

ГЕЛЯ. Можно узнать — почему?

ВИКТОР. Мы же любим друг друга.

ГЕЛЯ (вспылив). Ты — глупец. (Пауза.) Прости, прости меня, я не слышу сама себя.

ВИКТОР. Убежден, отвечаю тебе головой — здесь будет индивидуальный подход. Очевидно, были легкомысленные решения, а потом неприятности, дипломатическая переписка. Черт его знает, что нам известно? Но ведь можно же объяснить, втолковать… Когда увидят, что два человека просто не могут — один без другого… (Обнимает ее.) Не волнуйся… Прошу тебя… не волнуйся… Мы ведь живем в двадцатом веке.

ГЕЛЯ. Так. Ты прав. Мы живем в двадцатом веке. Это очень разнообразный век. Когда можно за несколько часов оказываться на другом конце мира — это двадцатый век. И когда в Испанию съезжаются антифашисты со всей земли — это двадцатый век. И когда от Варшавы ничего не остается, а моя подруга однажды выходит на улицу с желтой звездой на рукаве — это тоже двадцатый век.

ВИКТОР. И когда Гитлер подыхает в своем подвале — это двадцатый век.

ГЕЛЯ. И когда он однажды появится снова — это тоже будет двадцатый век. Ты говорил, я привыкла бояться. Да, я боюсь, боюсь, боюсь.

ВИКТОР. Чего ж ты боишься? Ведь я с тобой. О, черт! Вот она — твоя трезвость. Если б ты слушалась меня, мы бы уже были женаты.

ГЕЛЯ. Если б не моя трезвость, ты бы попал в трудное положение.

ВИКТОР. А сейчас мое положение легче?!

ГЕЛЯ. Почему же ты на меня кричишь?

ВИКТОР. Что делать? Что делать?

ГЕЛЯ. Витек, единственный мой… придумай. Придумай что-нибудь. Ты счастливчик. Тебе все удается. Ты всегда умел хорошо придумывать. Я умоляю тебя, придумай.

ВИКТОР. Да, да. Я придумаю. Я придумаю…