своеобразнейшего существа, каким был Садовский, «осталось в литературе» несколько бледно-аккуратных гладко-безличных книжек стихов, которых никто не читает, о которых мало кто просто помнит. А жаль. Борис Садовский мог бы стать первоклассным критиком.
* * *
Я вспомнил о Борисе Садовском и о даре критика, который он в себе «загубил» — недавно на одном литературном диспуте. Диспут был бестолковый и нестройный, как, впрочем, все решительно многочисленные литературные диспуты, на которых мне приходилось в течение моей жизни бывать. Не берусь судить — мне ли всегда специально не везло, или такова уж природа писательских собеседований, но со словом «диспут» у меня издавна связывается представление о чем-то праздном и никуда не ведущем. Так было и на этот раз. Множество ораторов и талантливых и бездарных и имеющих право обсуждать литературные вопросы, и не имеющих на это никаких прав (первые, разумеется, в явном меньшинстве) — толковали часа три о критике и, конечно, из всех этих толков получалась, как всегда… бестолковщина. Но один из выступавших помянул вскользь имя Бориса Садовского и его «замечательную статью о Лермонтове». Это было удивительно. Для этого стоило проскучать три часа и заплатить двойную плату за теплое пиво «Таверн Дюмениль»…[89] Упомянувший о Садовском, правда, принадлежал к «меньшинству», — это был выдвинувшийся недавно очень способный молодой беллетрист, но все-таки… Откуда он знает о Садовском? Право, удивительно подтверждение истины, что ничто «настоящее» в литературе не пропадает, не забывается. Пропадет — и опять найдется, забудется — и опять выплывет — было бы только «настоящее». Для неудачника Садовского — утешение, сознаюсь, слабое, но в «общем плане» все-таки какое-то утешение.
* * *
Статья Садовского о Лермонтове действительно замечательная статья. Лучшая, пожалуй, статья о Лермонтове в нашей литературе. «Замечательностью» тронуты, в той или иной степени, все критические писания Садовского, в отличие от ничем не замечательных писаний стихотворных.
Но статей такого тона и уровня, как эта, у Садовского очень мало — две-три и обчелся. Большинство посвящено полемике, ругани, литературной злобе дня. «Цепная собака «Весов» — звали Садовского литературные враги — и не без основания. Список ругательств, часто непечатных, кем-то выбранный из его рецензий — занял полстраницы петита. Но вчитайтесь в эти пересыпанные «словечками», полные яда и полемического жара хлесткие выпады. Какой острый находчивый ум, какой точный, блестящий, выразительный стиль!
Кстати, не странно ли, что самый «смирный», самый нейтральный, самый традиционный из примыкавших к «Весам» поэтов — Садовский в то же время самый боевой критик этого «боевого» журнала? И неистовый Белый, и иронически-объективный Брюсов, и Эллис — все они уступают Садовскому в умении поддеть, высмеять, уничтожить. Да, действительно, «цепная собака «Весов», «каторжник», «вышибало» — как его называли. Кроме вреда, деятельность эта Садовскому, конечно, ничего не принесла. Его критический дар впустую растрачивался; каждая новая заметка наживала ему нового врага. Пока «Весы» существовали, его ненавидели и боялись. Но вот развалился символизм, который Садовский так долго и с такой яростью «грудью отстаивал» от всех остальных, этих «остальных» не щадя. Развалились и «Весы». Ненависть «остальных» к Садовскому — осталась. Оснований бояться его больше не было: одно дело «цепная собака» влиятельнейшего журнала, другое — критик одиночка, второстепенный поэт, известный главным образом тем, что не было, кажется, автора в литературе того времени, которого он больно и метко бы не поддел… Короче — когда «Весы» закрылись, Садовский-критик остался «безработным» и без всякой надежды, что положение изменится. Он попытался поплыть «против течения», издавал свои статьи книгами с демонстративной пометкой «издание автора», пытался подавать «свободный глас» из своего «хутора Борисовка, Садовской тож». Легко себе представить, как эти книги встречались, как от таких «встреч» разливалась и без того неспокойная «желчь» Садовского. Словом, какое получалось тут «перпетуум мобиле». Наконец, на свою беду Садовский в одном из таких «изданий автора» обмолвился о поэзии по прусскому образцу с Брюсовым (к тому времени он поссорился и с бывшим вождем «Весов») Вильгельмом, Гумилевым кронпринцем и лейтенантами. Время было военное — Садовскому пришлось плохо. Особенно, как полагается, были оскорблены именно лейтенанты. Гумилев при мне с улыбкой читал эту статью, и мне, тогда начинающему «пописывать» критику в «Аполлоне», ставил в пример ее находчивость и блеск. Но «лейтенанты» были в священном ужасе. «Гумилев льет свою кровь на фронте, и мы не позволим»… — бил себя в грудь Сергей Ауслендер. «Мы не позволим», — бил за ним себя в грудь Городецкий. И Садовского «съели» без остатка. В этом подтверждение другой — печальной — истины, что «лейтенанты» литературные — сила, и сила серьезная…
* * *
Я познакомился с Садовским в 1912 году. К., молодой человек, писавший стихи[90], отвел меня где-то в сторону и таинственно сказал, что со мной хочет познакомиться Борис Садовской. Я был, разумеется, польщен. Мне было восемнадцать лет, и нельзя сказать, чтобы я был избалован славой. Правда, несколько дней тому назад в «Бродячей Собаке» какой-то господин буржуазного вида представился мне, как мой горячий поклонник, но когда на его замечание «вы такой молодой и уже такой знаменитый», я с притворной скромностью возразил: «Ну, какой же я знаменитый», он с пафосом воскликнул: «Помилуйте, кто же не знает Вячеслава Иванова?»
Итак — я был польщен и ответил К., что очень рад в свою очередь познакомиться с Садовским.
— Вот и прекрасно. Приходите к нему завтра вечером, я его предупрежу.
Извозчик подвез меня к мрачному дому на Коломенской улице. На облезлой вывеске над подъездом значилось «меблированный дом», — не то «Тулон», не то «Марсель». Что-то средиземное во всяком случае. С опаской я поднялся по мрачной лестнице. Босой коридорный нес кипящий самовар. Я спросил его о Садовском. «Пожалуйте за мной, — как раз им самовар подаю».
Толкнув коленом дверь, он без стука вошел в комнату, обдавая меня, шедшего сзади, чадом. Так, предшествуемый коридорным с самоваром, я впервые вошел к поэту, который назвал «Самоваром» одну из своих книг[91] и так любил чаепитие, что писал:
* * *
Я рисовал себе это свидание несколько иначе. Я думал, что меня встретит благообразный господин, на наружности которого явно отпечатлена его профессия поэта-символиста. Ну, что-нибудь вроде Чулкова или Рукавишникова[93]. Он встанет с глубокого кресла, отложит в сторону том Метерлинка и, откинув со лба поэтическую прядь, скажет: «Я рад с вами познакомиться, вы один из немногих, сумевших заглянуть под покрывало Изиды…»[94]
…В узком и длинном «номере» толпилось человек двадцать, все из самой зеленой молодежи. Некоторых я знал, некоторых видел впервые. Густой табачный дым застилал лица. Стоял ужасный шум. На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:
