На нем была голубая шелковая косоворотка и расстегнутый мундир с блестящими пуговицами… дворянский мундир! Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт…
Я стоял в недоумении. Туда ли я попал? И если туда, то все-таки не уйти ли? Но мой знакомый К. уже заметил меня и что-то сказал играющему на гитаре. Ядовитые глазки уставились на меня с любопытством. Пение прекратилось:
— Иванов! — громко прогнусавил Садовский, делая ударение на о. — Добро пожаловать, Иванов! Водку пьете? Икру прикончили, не надо опаздывать. Наверстывайте — сейчас жженку будем варить.
Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного бутылками, и сипло запел:
— Подтягивай, ребята! — вдруг закричал он, уже совершенно петухом. — Пей, дворянство российское! Урра, с нами Бог!..
Я огляделся. «Дворянство российское» было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жженку, проливали горящий спирт на ковер, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали «ура», обнимались. Недолго был трезвым и я.
— Иванов не пьян. Кубок Большого Орла ему[95], — распорядился Садовский. Отделаться было невозможно. Чайный стакан какой-то страшной смеси сразу изменил мое настроение. Компания показалась мне премилой и начальственно-приятельский тон хозяина — вполне естественным.
…Табачный дым становился все сильнее. Стаканы все чаще падали из рук и разбивались. Как сквозь сон, помню надменно-деревянные черты Николая I, глядящие со всех стен, мундир Садовского, залитый вином, его сухой, желтый палец, поднесенный к моему носу, и наставительный шепот:
— Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания…
* * *
Та же комната, тот же голос, те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок, и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В черном долгополом сюртуке он не похож уже на забулдыгу-гусара, скорее на псаломщика.
На стенах, на столе, на кровати — всюду портреты Николая I. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.
— Сей муж, — поясняет Садовский, — величайший из государей, не токмо российских, но и всего света. Вот сынок, — меняет он выспренный тон на ярославский говорок, — сынок был гусь неважный. Экую мерзость выкинул — хамов освободил. Хам его и укокошил…
Среди портретов всех русских царей от Михаила Федоровича, развешанных и расставленных по всем углам комнаты, — портрета Александра II нет.
— В доме дворянина Садовского ему не место!
— Но ведь вы в Петербурге недавно? Что же, вы всюду возите с собой эти портреты?
— Вожу-с.
— Куда бы ни ехали?
— Хоть в Сибирь. Всех, это когда еду надолго, ну, месяца на два. Ну, а на неделю — тогда беру только Николая Павловича, Александра Благословенного, матушку Екатерину, Петра. Еще Елизавету прихватываю. Царица она, правда, была — так себе, зато уж физикой хороша. Купчиха. Люблю.
Садовский излагает свои «идеи», впиваясь в собеседника острыми глазами: принимает ли всерьез, «эпатируется» ли?
Мне уже рассказали, что крепостничество и дворянская спесь — напускные, и я всерьез не принимаю.
Острые глазки смотрят пронзительно. «Священная миссия высшего сословия…» Он обрывает фразу, не окончив, улыбается лукаво.
— Впрочем, ну все это к черту. Давайте говорить о стихах. Вот вы давеча удивились, что я Брюсова в грош не ставлю. Да, не ставлю. Копья за него ломал и еще при случае поломаю, и одну строчку Фета на всего его променяю. Да что Фета — Фофанова! И «Весы» — много на них моего поту убито, но если откровенно, так — дрянной журнальчик: реклама, мания величия, суета сует. Удивляетесь? Ничего, государь мой, удивляйтесь: скажу вам по секрету, совершенно доверительно, так сказать, — в жизни сей единственное удовольствие — дураков за нос водить. Приятное занятие, рассеивает меланхолию, свойственную душе возвышенной. От скуки сим и занимаюсь.
* * *
Крепостничество — напускное. И полемическая ярость. И Фет, оказывается, — не так уж. «Я, признаюсь, люблю этого Фета, поэт, разумеется, но — жидок, вял, вода, кисея… Я его больше для острастки молодежи возношу, — чтобы не зазнавалась — вот такие, вроде вас, из молодых, да ранние».
Все напускное — дворянский мундир и мундир московского эстета. Блаженная память императора Николая Павловича… А однажды, уезжая в деревню, вдруг отдал все свои царские портреты коридорному: «Надоели мне эти рожи, повозил и хватит». И блаженная память «мага» — Брюсова: ломал за Брюсова копья, бросался на всех «цепной собакой» и вдруг, неожиданно, «поэзия по прусскому образцу», — Брюсов Вильгельм. И без всякого повода, так, от скуки, чтобы «рассеять меланхолию, свойственную душе возвышенной»…
Я думаю и впрямь душа эта была «возвышенной», и впрямь была в ней какая-то таинственная возвышающая ее «меланхолия». Почему я это думаю? Трудно объяснить. Трудно передать — как от случайной обмолвки, улыбки, взгляда иногда чувствуешь вдруг, что собеседник совсем не то, чем кажется, чем хочет казаться, чем сам себя считает. Я испытывал это не раз при встречах с Садовским. Плохой поэт, «цепная собака», неудачник Борис Садовский — был «задуман Богом» существом особенным, удивительным. Я совершенно уверен, что ощущение это меня не обманывает. Но как передать хотя бы чтение Садовским над Невой, ночью, зимой — лермонтовского «Ангела».
