помешает».
Когда дверь приоткрылась, он инстинктивно откачнулся вбок. На Бога надейся…
Открыл ему морщинистый старик в наброшенной на плечи бабьей кофте.
—
Кого тут… по ночам.
Климов показал удостоверение.
—
Внук дома?
—
А? — неслышаще приставил ладонь к уху старикан и тут же подхватил рукой сползающую кофту. — Наши спят.
—
Посмотрим.
Собаки, услыхав хозяйский голос, разъярились еще пуще. Один из церберов метнулся от забора к Климову, и тому ничего не оставалось как спрятаться за спину старика. Он оказался в идиотском положении, но не стрелять же, черт возьми, по кобелям!
—
Прочь, сатанинская сила! — замахнулся дед на свою живность и пристукнул по крыльцу ногой. — А ну, на место!
Рыча и огрызаясь, псы ретировались.
Двое из климовского прикрытия одномоментно очутились на крыльце:
—
Ну что? Берем?
«В данном случае, себя за бока», — невесело подумал Климов, и тут из кухни выглянула молодая женщина. По тому, как она взглянула на него, запахивая на груди халат, он понял, что Сячин в бегах. Где угодно, только не дома. Вот кто умел чувствовать опасность.
Молодайка с ранней проседью в чернявых волосах оказалась женой Сячина. Было видно, что ее лихорадит. С первых же слов Климов понял, что она из тех забитых жен, которые не знают о своих мужьях того, что нужно знать. День пережит, и слава Богу.
Когда пригласили понятых, она села в угол кухни и, пока производили обыск, сидела, как деревенская старуха на завалинке: уронив руки и не поднимал глаз.
Забито-жалкая, безликая.
Из разговора с нею выяснилось, что утром Сячин сел в машину, забрал кое-какие вещи: куртку из болоньи голубого цвета, милицейскую фуражку, их у него было несколько, сорочку, брюки, два костюма, и уехал. Сколько она с ним живет, он всегда делал по-своему. Младший его брат куда спокойнее,
покладистее
что ли, а он — чуть что — хватается за кулаки.
—
А как зовут брата?
—
Алексей.
—
Он тоже Сячин?
—
Нет, Рудяк. Они по матери родные…
—
Алексей Рудяк? — удивился Климов.
—
Да… а вы его знаете?
—
Знакомы.
Теперь все стало на свои места. Сячин в родстве с Рудяком, Файдыш — с Бицуевым. Итого, четверо. Друзья- брательники…
Во время обыска в сарае нашли ржавую обойму от «маузера», самодельный кинжал с наборной ручкой, ультракоротковолновую рацию, ножовку по металлу, компрессор кустарной работы. Сарай служил не только гаражом, но
и
мастерской, где перелицовывались машины. Банки с красками разных цветов стояли тут же. В одном из деревянных ящиков обнаружили краскопульт, завернутый в газету.
Гладко забетонированный пол, стены, потолок сарая, особенно ближе к дверям, — все в разноцветных набрызгах, потеках.
Климов связался по радиотелефону с Гульновым.
—
Какие новости?
—
Рудяк у нас.
—
Обошлось без дыма? — имея в виду перестрелку, спросил он у Андрея, и тот ответил:
—
Без.
—
Попробуй выяснить, куда смотался Сячин?
—
Так он ушел?
—
В бегах.
—
Сейчас займусь.
Поиски Сячина продолжались всю ночь. Утром дали на него ориентировку во всесоюзный розыск.
Глава 10
Хотя Файдыш и Рудяк содержались в разных изоляторах, оба они одинаково молчали на допросах. Точнее, молчал Файдыш, а младший брат Сячина — Рудяк нес околесицу. Вообще, нигде не мелют столько вздора, заведомой ерунды, как о кабинетах следователей. Пациенты психиатрических лечебниц — милые честняги по сравнению с уголовной нечистью. И все же Климов уже знал, что отец у Сячина был жутким алкоголиком, работал редко. Мать умерла пять лет назад, хлебнув домашних ласк с попойками и мордобоем. Видимо, еще в отрочестве Сячин пришел к мысли, что люди, даже близкие, ничтожны и порочны, что мир жесток ко всем, кто не имеет денег, власти, привилегий, и, как только представилась возможность, пошел служить в милицию. С Файдышем он был знаком давно и, выгнанный из правоохранительных органов, избрал для себя путь заведомого негодяя, решив жить по принципу: как мир — ко мне, так
и
я — к нему, не считаясь с проявлением добра и обращая все свое внимание лишь на насилие и зло.
Приготовившись к допросу и откладывая в сторону бумаги, которые могли понадобиться, Климов понимал, что такие типы, как Файдыш и Сячин, уяснили в жизни одно правило: надо заставить бояться себя, во что бы то ни стало, даже если придется пойти на убийство. Но решиться на это, значит, прежде всего истребить в своем сердце чувство жалости, присущее живым. Идеалом поведения становится способность делать зло и не замечать этого, как не замечают собственного дыхания, чтобы всю жизнь потом люто ненавидеть тех, кто остается самим собой. Мерзость, надругательство над человеческим достоинством, жестокость — возводятся в добродетель, становятся своеобразным «кодексом чести». Подлость, грязь, презрение к культуре, к иной жизни — вот их способ самоутверждения. Хотят быть суперменами, а превращаются в подонков, жалких тварей, трясущихся за свои шкуры, лишь только наступает час расплаты. Ведь, как ни крути, а идя на убийство, они обрекают на гибель, прежде всего, самих себя. В душе-то каждый из них знает, кто есть кто.
Когда ввели Файдыша, Климов начал допрос с того, что снова перечислил и назвал все эпизоды, фигурирующие в деле. Того, кто обходился упорным молчанием, он брал на заметку. Следующий раз на них заострит свое внимание Тимонин. А Файдыш исподволь пытался выведать, под стражей ли Рудяк и где Бицуев.
— Я требую встречи с родными.
Климов усмехнулся. Уж кому-кому, а Файдышу должно быть хорошо известно, что свидания даются только осужденным, и никогда подследственным.
Против обыкновения, сегодня Файдыш начал говорить. Он отвечал невозмутимо- подробно, с той небрежной заносчивостью, словно его поступки можно истолковать как-то иначе, в его пользу, а не наоборот. Впрочем, человек сам выбирает линию поведения, когда намерен от чего-то отрешиться. Может, на его месте Климов сделал бы то же самое. Никто себя не знает до конца.
Вы читаете Семь «шестерок»
