снаружи, а из-под хвоста такое сыплется... сказать неудобно. Ляпнет оно с высоты пятнадцати метров на покрашенную не далее как вчера палубу — только брызги во все стороны. Летят. Берешь потом ветошонку, макаешь в соляру, да не в соляру, сапожина, а в топливо, и трешь, матерясь. Потому как, если закрашивать, то сурика не напасешься.
Стоит отметить еще, что в «плетенке» птичку видно; флотские тем и развлекаются, что мастерят рогатки, а потом пуляют... гайками в основном. Даст такой «снайпер» навскидку по антенне со звоном и — только крылья захлопали — полетели птички. Гадить... в другое место.
А на нашем «корвете» все самое современное. Антенны тоже. И мерзкую птичку замечаешь не раньше, чем она на тебя... капнет. Хочется после этого не рогатку мастерить, а медленно и торжественно откручивать скворчиную голову. Это как минимум. Как максимум — объявить китайский геноцид. И извести подлое племя под самый корень.
— Надо, — торжественно сказал Ганитулин. — Надо поймать пару штук, скрутить им головы и повесить на «Фрегате».
— Вверх ногами, — закончил я. С неприкрытым сарказмом.
— Да-а! — просветлел лицом Ганитулин. До него сарказм не дошел.
Ганитулин у нас занимает высокую должность командира отделения. Нашего отделения, сигнального. И даже командует. Димой, младшеньким, которому повезло к нам попасть по замене — сразу из Анапы, а потому веселое Керченское время его миновало.
Мы, то есть все остальные сигнальщики — Быстов, Ряузов и я — Ганитулину не подчиняемся. Причем демонстративно. Он, конечно, злится, но, что с дурака взять?
Кстати, быть может именно поэтому (я имею в виду не то, что Ганитулин дурак, а то, что мы ему не подчиняемся) мы до сих пор никуда не въехали. А ведь очень даже могли бы: твердой рукой... к тихой гавани... «Абзац, море кончилось!».
Зато сигнальное отделение вызывает у «быка» — это командир боевой части, связист, несварение желудка, у командира корабля — геморрой, даже у вечно невозмутимого старпома — зубную боль. А мы втроем и Дима, для ровного счета, вполне можем гордиться тем, что начальство нас не забывает.
Ну вот, теперь вы имеете некоторое представление о Ганитулине и об идеях, которые его посещают время от времени. Да, чуть не забыл, скворцов-то ловить он предоставил нам. Тоже мне, Дроздовых нашел.
Но идея, хоть она и пришла в Ганитулину голову, была верной. Ее опробовал еще сам Робинзон Крузо, если Дэфо нам не соврал.
— Нет, — уверенно сказал Ряузов на совете. Ряузов всегда говорит уверенно, потому что всегда уверен. В том, что лучше всех все знает. Эта уверенность буквально распирает его изнутри, а иногда даже лезет из ушей. — Скворцы тут не живут.
Мы, то есть я и Быстов, сразу ему и поверили. Ряузов до службы успел окончить сельскохозяйственный техникум, а значит, к природе и к птицам, в том числе был много ближе. Чем мы с Быстовым.
— Они сюда прилетают только днем, — продолжал Ряузов, а мы снова верили, потому как лазить по мачтам среди ночи никому из нас в голову до сих пор как-то не пришло. — А ночью они улетают. В гнезда. — Его палец указал на берег, где, видимо и находилось жилье этих негодяев.
Мы с Быстовым повернули головы вслед за пальцем. «Если, ты, Ряузов, сейчас предложишь «добить врага в его логове», то есть ловить скворцов на берегу, то... знаешь ли... почему бы тебе с Ганитулиным не подружиться?».
Нет, дружить с Ганитулиным Ряузов вовсе не собирался. Он просто хотел сказать, что ловить скворцов надо исключительно днем.
И мы начали ловить днем. Делалось это просто до примитивности. И весело. Как только глупая птица опускалась ниже безопасного «Фрегата», ней тут же начинали подкрадываться три «кота» третьего года службы с сачками, сооруженными из подручных материалов, которыми обычно оказывались детали одежды.
Сидит на палубе ничего не подозревающий скворец, гадит безмятежно. А тут ему на голову военно- морские штаны . И ли чего-нибудь похуже. Ага, щас! Как же, будет он этакой подлости дожидаться.
И снова в засаде, и снова крадемся...
Мы охотились и даже не подозревали, что за всеми нашими перемещениями, вот уже полчаса, наблюдает командир. Наблюдает и никак понять не может чем это, столь увлекательным, занимаются сигнальщики.
— Ну вот, — сообщил он, как будто самому Господу Богу, — дожили. Они уже скворцов ловят. — На лице его при этом было столь страдальческое выражение, как будто и не геморрой у него в одном месте, а сигнальщики, все трое.
Не знаю как Бог, но мы втроем его услышали. И повернулись. Несостоявшаяся жертва скрылась в направлении берега. Ее проводили тоскливыми взглядами. «И этот ушел».
На лицо командира вернулось обычное выражение — это как вроде бы он глотнул касторки и весь находится в тревожном ожидании. «Вот-вот, сейчас... начнется».
— Так, товарищ командир, ...птицы... сволочи... гадят... на весь мостик, — возмущенно и перебивая друг друга, доложили мы ситуацию.
Командир открыл рот, видимо, собираясь сказать, что-то очень важное, но, вместо этого только пожевал губами. Потом посмотрел на нас взглядом удава, которого неожиданно начал заглатывать кролик и ушел. Понес свое страдание кому-то другому.
Козел, вы, товарищ капитан второго ранга. Все желание нам отбили своим появлением.
— Хрен их поймаешь, — подвел Быстов итог охоте. Ряузов хмуро согласился.
— Пошли, — сказал я. И мы пошли.
Первый раунд остался за скворцами. Но с чего вы взяли, что мы сдались? Не сдались мы, а всего лишь отступили.
— Нет, — сказал запыхавшийся Быстов, вбежав в кубрик. — Никуда они на ночь не улетают. И сейчас свистят.
После неудачной охоты прошло несколько дней посвященных расслабленному созерцанию спокойной воды Севастопольской бухты и размышлениям о подлости птичьей души. Ничего нового как-то не придумывалось, а пернатые злодеи вредили по-прежнему. И тут Быстов... с новостью... после захода солнца...
— Ну так что? Пошли?
Теплая южная ночь мягко приняла в свои объятья три, разгоряченных азартом, матросских тела... — так, кажется, пишут в романах?
Ночь, в самом деле, была теплой, чуть влажной. Ветер со стороны Турции пах солью и гниющими водорослями. В черной и застывшей как стекло воде бухты отражались разноцветные огни. Сонная тишина изредка нарушалась расплывчатыми и приглушенными звуками; дальние гудки, неторопливое пыхтенье катеров портовой службы, чей-то крик из динамика разносит услужливое эхо, отражаясь от воды и причальных стенок. Чуть слышно шлепает мелкая рябь о борта и, если замереть, вобрать в себя эти ночные звуки, кажется, что вот сейчас, в эту самую минуту, услышишь как дышат корабли...
— Ну чего ты встал?
Ряузов настолько уверен в себе, что начисто лишен даже зачатков романтизма.
Друг за другом, почти неслышно, мы преодолели три вертикальных трапа, осторожно отжали лючок антенной площадки...
Все. Выше нас только звезды. И скворцы, гады. И «Фрегат». Вот он — толстенная фигурная тумба, с косо укрепленными решетками. Мы молчали, замерев в ожидании. Скворцы тоже.
— Ну, — чуть слышно выдохнул Быстов и полез по скоб-трапу на «Фрегат».
То, что он сейчас делал, запрещалось всеми корабельными правилами, но правила, как известно, для того и существуют, чтобы их кто-нибудь нарушал. В данном случае — Эдька Быстов.
Трап кончился. Быстов перелез на «решетку» и ловко поднимался все выше, время от времени просовывая сквозь нее руку и ощупывая. Вероятно в поисках врага.
За все время его поисков только один полоумный скворец выпорхнул, возмущенно свистнув, и
