плюс сорок пять... в тропических трусах... по раскаленной палубе?... Мы не понимаем.
— А вам и не надо понимать, — кратко и емко ответил наш «бык». — Утешайте себя мыслью, что так положено.
И мы утешали, получая ежедневные нагрузки, покрываясь потом, уменьшая, таким образом, и без того скудные запасы воды в организме. А зам по-прежнему гордо возглавлял наши пробеги, призванные, видимо, если не запугать наиболее вероятного противника, то, хотя бы, удивить.
А после этого идиотизма бегуны, с замом во главе, грохотали по трапу под душ. И обливались забортной водой. Специально для этой цели на юте была сварена конструкция из дырявой трубы и пожарного шланга. Соединяешь их в одно целое, вентиль крутанул и вперед — возмещать потерю соли. Вода теплая, струи колючие — так навозмещаешься, что соль эта, морская, с тебя хлопьями осыпается. Аж скрипишь при ходьбе. Такое, понимаешь, удовольствие.
Уф, слава богу. Очередной пробег завершился. Зам, бегущий во главе, первым скатился по трапу, на бегу подхватил «рукав» и, не прекращая движения, соединил. Крючки хрустнули, вцепившись друг в друга.
«Ага! — подумал зам». И повернул вентиль Вода хлынула столь радостно, а напор был столь силен, что соединение не выдержало. И разлетелось, звонко лязгнув.
«Ух, ты! — подумал зам, глядя как соленый поток стремится за борт».
Он повернул вентиль в обратную сторону, еще раз соединил и снова повернул. Соединение снова не выдержало. Зам еще раз завернул, соединил, повернул.
«Дзинь! — сказал шланг». И снова сорвался.
«Ну что ты будешь делать, — развел руками зам». И снова полез соединять.
Старпом, как будто он дожидался именно этого момента, величественно спустился по трапу, увидел зама в позе Лаокона и повернул вентиль.
Вода хлынула, весело зашипев, в рукав, сквозь соединение, сжатое замовскими руками, в конструкцию. И ударила веселыми упругими струями в раскаленную палубу.
— Вот, — сказал старпом, влезая под этот душ. — Так и держи.
Он, фыркая и отплевываясь, поворачивался , подставляя соленым струям то один, то другой бок и чувствовалось, что истинное удовольствие ему доставляет не душ, а то, что обеспечивает этот душ лично зам.
— Молодец. Тебе надо трюмным быть, а не замом, — подытожил старпом, вытираясь.
Зам, стоящий в той же позе, чуть было в камень не обратился. После этого он почему-то перестал возглавлять наши пробеги.
А может, ему действительно стоило трюмным быть?
Пеленги
— А если очень повезет, тебя дорога приведет на Тихоокеанский флот, — старательно фальшивя, пропел я.
— Плохая песня, — высказал свое мнение Ряузов, хмуро глядя на южную оконечность острова Сахалин.
— Начать большую приборку, — радостно объявил дежурный по кораблю.
— Что делать будем? — глядя куда-то левее Константиновского равелина, поинтересовался я.
Вокруг было лето, Севастополь, Черное море и просто хорошее настроение.
— Давайте... — как всегда уверенный Ряузов уже определился.
— А давайте приборку сделаем, — совершенно внезапно предложил Быстов.
Уверенный Ряузов чуть было челюсть не вывихнул, услышав такое. О какой приборке может идти речь, когда вокруг лето, Черное море и просто хорошее настроение. Он так и замер — рот открыт, глаза выпучены — не человек, а памятник Саше Матросову.
— Нет, — ответил я Быстову. — Это старо.
И оживший Ряузов тут же со мной согласился.
— Благодарность,... — сказал «бык», стоя перед личным составом родной БЧ, привычно изображающим две шеренги, — это... это... — видимо ему очень хотелось сказать, но то, что очень хотелось никак не получалось. А то, что получалось, говорить и вовсе не хотелось. — Это... больше чем отпуск, — сформулировал он, наконец. И пошел развивать мысль, пока личный состав, несколько обалдевший от этакой переоценки ценностей, еще не успел «выпасть в осадок»: — Потому что, объявляя вам благодарность командир благодарит. То есть выражает вам свою оценку проделанного лично вами труда. Понятно?
— А... отпуск? Отпуск он... как? — поинтересовался личный состав из строя.
— А отпуск, — уверенно начал «бык», — отпуск... это,... — Чувствовалось, что мысль зародилась под командирской фуражкой не далее как вчера вечером и за краткое время военно-морского сна еще не успела вырасти до размеров если не правила, то хотя бы убеждения. — Отпуск это... так. — Он поморщился и покрутил в воздухе растопыренной ладонью. Видимо столь сложное понятие как отпуск можно было объяснить исключительно мануально.
Личный состав озадаченно молчал, переваривая свежеполученную информацию.
Бык окинул взором наши стройные ряды, набрал в грудь побольше воздуха и пророкотал:
— Матрос Константинов, выйти из строя!
Я автоматически сделал два шага вперед и повернулся лицом к строю, щелкнув каблуками.
«Бык» приложил ладонь к виску и объявил:
— За проделанную работу по обеспечению боеготовности корабля и проявленные при этом находчивость и смекалку объявляю вам благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — ответил я.
— Стать в строй.
Откровенно говоря, я и не надеялся на столь высокую оценку моей работы. Целая благодарность. Мне бы и отпуска хватило.
— Поставить рядом с бортом! — скомандовал «бык», глядя на остатки строительного материала в наших руках.
Исполняя его приказ с истинной военно-морской точностью, мы сложили весь мусор на палубу, под леерами.
— Я же сказал: «Рядом с бортом!» — повторил «бык».
Мы посмотрели на мусор, художественно разложенный вдоль ватервейса. Вроде бы все правильно, борт рядом.
— Рядом с бортом, — еще раз повторил «бык». А потом подошел и лично спихнул мусор за борт. — Вот так, — удовлетворенно хлопнул он ладонью о ладонь. — Команды надо исполнять в точности.
— Ты только подумай, — сказал Быстов, сидя верхом на брусе, изображавшем некогда «выстрел» на полосе препятствий, а теперь разжалованном и брошенном доживать свой век в жидкую крымскую траву. В руках Быстов держал ветку маслины, с которой обрывал по одной маленькие терпкие ягоды. Впрочем, для Быстова даже крымская маслина — лакомство. У них, в Забайкалье, кроме яблок — никаких иных фруктов.
— Ты только подумай, — повторил он еще раз. И кинул в рот очередную маслину. — Вот я. Меня, через всю страну, на самолете, ... — он выплюнул косточку, — в Анапу. Это раз. — Пальцами правой руки, с зажатой в них веткой, Быстов загнул мизинец левой. Ветка мешала, и Быстов сунул ее под мышку, пачкая выгоревшую, но все еще темно-синюю голландку. — Потом обратно и опять через всю страну на самолете. На Камчатку. — Безымянный палец повторил действия своего соседа. — Это два, — подытожил Быстов. Ветка не удержалась под мышкой и плавно опустилась в траву. Но Быстову было не до ветки. Когда Быстов рассуждает о жизни, в мире замолкают все остальные звуки. — Потом еще раз — из Петропавловска в Керчь — снова через всю страну. — Быстов загнул третий палец. — Спрашивается; — оставшиеся не загнутыми
