стене и думал, что теперь, наверное, никакая сила на свете не сможет заманить меня обратно в зал. Двери захлопнулись, и я пошел домой. После этого мы ходили смотреть фильмы только большой компанией, но у меня до сих пор пробегает по коже холодок, когда во время сеанса кто-то входит в зал. Так что можно сказать, что в кино я по-прежнему продолжал ходить, а в “киношке” не был больше уже ни разу.
Спустя много лет я рассказал Левке-Химику про всю эту историю. Он опять был мной сильно недоволен.
– Янкель, – говорил он, – это был тебе знак… Предупреждение…
– Какое предупреждение?
– Ну как какое? Чтобы ты не связывался!
– С чем не связывался?
– Со всем этим…
– Не понимаю…
– Ты где работаешь?
– В кинотехникуме…
– Ну, вот! Тебе не надо там было работать. Вообще ничего этого не надо, что ты сам себе напридумывал. Тебе говорили, а ты не понял. Это же почти что самоубийство, что ты сделал!
Левке вообще не нравилось, как я живу.
Эта история так и осталась историей без конца (прости за двусмысленность). Я вернулся домой и лег спать, чувствуя, как поднимается обида на целый мир, но в то же самое время меня охватывала радость от того, что, по крайней мере, на этот раз все закончилось и не надо было ломать голову над объяснениями. Можно просто отодвинуть будущее еще на какое-то время, хотя времени уже больше не оставалось совсем. Как выяснилось.
Однажды летом, после окончания школы, мы гуляли с Костькой Панковым (Зерой), Парикмахером и Костылем по улице, разговаривая на одну интересную тему: в ближайшие дни Игорь Новиков (Седой), брат нашего Царька, должен был приехать к своей невесте, которая на тот момент сильно загуляла.
– Вот ведь, – философствовал Костька, – как оно бывает. Думает, что едет к невесте, а тут – шиш с маслом. Будет сильно удивлен…
Игорь уже два года учился в одной из военно-морских академий в Ленинграде. Приезжая на побывку, каждое утро он выходил во двор с табуреткой, ставил ее ножками вверх и, опираясь на них, выжимал стойку. Это было красиво, и мы все завидовали ему.
Услышав новость про приезд Седого, Парикмахер и Костыль закивали головами, а Янкель процитировал:
Господа! Если к правде святой
Мир дороги найти не умеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!
Костька задумался.
– Знаешь, Мухрым, о чем я недавно подумал? – заговорил он спустя некоторое время. – Ты ведь читал Горького “На дне”?
У Зеры были большие проблемы с учебой, так что большую часть книг по школьной программе он читал в конце года, чтобы спастись от двойки.
– Читал, разумеется, – ответил я. – Откуда ж тогда я знаю про “сон золотой”?
– Ну, да… Так вот, мне пришло в голову, что “На дне” – это про нас.
– Как про нас?
– Ну, про всех нас. Про Первый проезд. Ты посмотри – живем почти что вместе, все друг друга знаем… У каждого свои дела…
– Да брось ты, – говорю. – Это пьеса – про людей, выброшенных из жизни, у которых все хорошее либо позади, либо – “сон золотой”.
– Это тебе Ильинична (наша школьная учительница по литературе) наплела небось. Нормальный человек до этого не додумается…
– Нет, мне и самому так кажется.
– Я говорю не про содержание, – настаивал Костька. – А если в общем сравнивать. Я, между прочим, нашел даже прямое сходство.
– Какое сходство?
– Вот Дятел (Генка Сорокин), например. Он – Сатин…
– Почему?
– Ну как – Сатин же говорит в самом начале, что служил на телеграфе!
– Ну?
– Чего ну? Не соображаешь? Генка же тоже на телеграфе работает.
Так оно и было: Генка Сорокин действительно работал на почте телеграфистом (в большом сером здании на углу площади Горького и Свердловки).
– А дальше?
– Дальше надо придумать, – сказал Генка. – Например, твой брат Левка, он ведь какой – суровый мужик?
На этом все засмеялись.
– И главное, вцепится – не отстанет. Да Анькой (Булочная), сестрой твоей, командует.
– И кто это?
– Как кто? Клещ! Митрич!
Это прозвище гораздо больше подходило Левке, чем Химик, появившееся случайно и совершенно ему не шедшее.
Всем остальным оно тоже понравилось, так что с этого момента Левка стал Клещом, или Митричем. Сначала он спорил, ведь произведения Горького не читал, но когда ему рассказали, что к чему, – подумал и согласился. Так он и остался на всю жизнь Клещом (Митричем), даже я это слышал от отца: “Клещ, давай завтракать” – когда дядя Хазер бывал у нас в гостях.
– А Костылев, – ввязался Парикмахер, – это, например, вот тебе: Костыль.
Костыль обиделся, но поскольку учился только в восьмом классе, ему до Горького было как до луны, и поэтому он просто обозвал Парикмахера дураком.
– А кто еще?
Стали придумывать. Не все сходилось, конечно же, хотя идея была хорошая. Нашлась роль для Яшки Зарембо (Черта).
– Он ведь черт, нерусский, – сказал Костька, – за это его и прозвали Чертом. Так пусть будет Татарином!
Яшка Зарембо, когда узнал об этом, был, в общем-то, не против. И даже выучил стишок по этому поводу:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые
Стерегут мое окно – и т. д.
– Ну, хорошо, – сказал Янкель, – а я кто?
– Ну, это ясно, – ответил Костька Панков. – Ты – Актер.
– Почему? Я ж не пью и вешаться не собираюсь!
– Но зато стихи читаешь про “Сон золотой”. Да и вообще…
Сам Костька скромно отвел себе роль Васьки Пепла, а подругу свою переименовал в Василису, хотя ни то, ни другое не прижилось, и можно сказать, что из всего этого только Левка стал Клещом, а Яшка Зарембо иногда, если его об этом просили, декламировал: “Солнце всходит и заходит…”
Стали гадать, кто бы мог стать Лукой. Но это было сложнее всего, поэтому, перебрав всех знакомых, решили пока отложить этот вопрос. Но опять же, как это часто бывает, все решилось само собой в тот
