Острая иголочка вонзилась в сердце, лопнула с неслышным уху стеклянным звоном, и боль разом ушла. Остались только пустота и холод. Страшный холод и бескрайняя пустота.
— Всё. Убили — княгиня произнесла это деревянным безликим голосом, растягивая слова.
Ратибор хотел прикрикнуть на неё, как утром: «Типун тебе на язык!» И не смог. Вот не смог, и всё тут.
Княгиня сидела всё так же, и только в глазах её вместо привычной уже стылой осенней тревоги была морозная пустота.
Город Москва был невелик, но сейчас казалось, будто народу в нём несметное множество. Город напоминал разворошённый муравейник. Повсюду толклись люди — и русские купцы в долгополых меховых шубах, и иноземцы в нерусских нарядах — а вот у этого на голове целый постав шёлка намотан, гляди-ка! — и прочая всякая челядь, и простые люди без счёта. Бегали стайками бойкие московские мальцы, ржали кони, ревели диковинные звери верблюды.
Ратибор привычно-цепко отмечал всё это, думая о своём. Время от времени он бросал взгляд на княгиню. Молодая женщина с того момента не произнесла ни звука, сидела неподвижно, будто спала. И сейчас она не замечала окружающего мира — ни мельтешения толпы, ни иноземных купцов в причудливых нарядах, ни даже верблюдов, на которых глазели все поголовно. Плохо, ох, плохо…
На княжьем гостином дворе на сей раз было тесно, тут остановилась конная дружина из Дмитрова, правда, без князя — тот ускакал с охраной в Переяславль-Залесский, к своему сюзерену. Отряд шёл во Владимир, и похоже, туда же исподволь подтягивались иные рати.
— Зашевелился князь Георгий — боярин Вячко желчно усмехнулся — Хоть что-то… Ладно. Сегодня ночуем в Москве, а завтра где придётся. За два дня надо до Владимира дойти.
Рязанское посольство разместили в двух смежных комнатках. В одной поселилась молодая княгиня со своим охранителем, во второй все остальные — и боярин Вячко, и витязи охраны. Повозников-кучеров оставили ночевать в санях, в хлеву, и еду им туда вынесли.
Комната, куда поселили ижеславскую княгиню, была совсем невелика, зато имела свою печь с трубой и лежанкой. Молодая женщина позволила девкам раздеть себя и уложить на лежанку, всё так же молча, будто во сне.
Ратибор подвинул тяжёлую лавку к печи, сел на неё, подбрасывая в огонь щепки и мелкие поленья. Как бы там ни было, спать ему сегодня нельзя. И уж тем более нельзя допустить, чтобы погас огонь в печи. Нельзя, чтобы княгиня Лада осталась в темноте.
Молодая женщина лежала, глядя в потолок остановившимся взглядом. Ратибор содрогнулся. Он успел кое-чего повидать в жизни, и знал — люди с таким взглядом недолго задерживаются на этом свете. Нет, так нельзя! Он обещал князю, и он должен…
Нужно сказать ей. Не просто сказать — надо сказать именно то, что ей сейчас необходимо. Эх, не учён он красно говорить… Всё мечом махать только…
— Послушай меня, госпожа моя — слова выходили трудно — Послушай. Не хорони допрежь смерти. Не надо, слышь? Надежда умирает последней.
Тёмные глаза, в которых донным льдом стыла смерть, шевельнулись, ожили. Княгиня бледно улыбнулась, одним уголком рта.
— Врут то, Вышатич. Мало ли как врут.
— Да откуда знаешь?..
— Знаю, раз говорю.
— Ну тогда послушай байку мою — Ратибор постарался рассердиться — Вот четырнадцать лет тому была у нас с этими вот татарами сеча на Калке-реке. Тогда я совсем молодой был, ещё кметем[3] в дружине числился. Ну, побили нас тогда крепко — и нас, и половцев, мало кто ушёл. Так вот. Был тогда в пронской дружине витязь один, Олекса. И жонка у него была, и крепко любили они друг друга. Ну и убили в той сече Олексу. После боя, уж на третий день, почали чернецы хоронить убитых, в общие ямы сваливать. А жена Олексы прознала про сечу, и добралась до Калки — одна добралась, о-двуконь! Пришла на поле бранное, а там уж почти всех прибрали. Она и давай искать своего Олексу. Чернецы ей говорят — полно, все, кто жив ещё, давно не здесь, а тут только мёртвые остались. А она молчит знай, да ищет. И что думаешь — нашла! В общей яме, на мертвяках, ладно, сверху лежал. Без памяти был, и не дышал почитай, вот его и… Так с того дня он ещё двенадцать годов вместе прожили, я не так давно узнал, что помер он… А ты говоришь — знаю…
Княгиня слушала его, и глаза начали оживать.
— Слышала и я про того Олексу да Марью его. Владушко мой мне баял как-то — она вновь слабо улыбнулась, на этот раз обеими уголками губ — Ладно, Вышатич. Прав ты, а я дура.
— Один мой знакомый как-то сказал: «баба дура, не потому, что дура, а потому, что баба» — попытался пошутить Ратибор. Вообще-то шуточка так себе, ну да какая нашлась…
— И знакомый-то у тебя тож философ…
— А то! Ну, может, и пожиже против меня… Но с трёхсот шагов промаха не даст, точно.
— Слышь, Ермил, а какое число нынче-то?
— Да, кажись, шестнадцатое. Точно, шестнадцатое.
Всадники негромко перекликались, кони продвигались вперёд рысью, скрипели полозья саней. Первей привычно держался возле саней, в которых ехала ижеславская княгиня, зорко озирал берега. Клязьма тут была речонкой довольно узкой, совсем не то, что могучая Ока. Густой ельник нависал над обеими берегами, мохнатые лапы вылезали, качались под порывами ветра над самой рекой. Самое место для разбоя.
— А ну, подтянись! Середины держаться! — зычный бас боярина раскатился над заснеженной гладью реки, сонным лесом. Почуял и боярин, значит, опаску имеет.
Обоз подтянулся, сани шли теперь впритык, след в след. Разговоры стихли вовсе, бывалые витязи расчехлили луки, закинули на спину колчаны-тулы, кто-то помоложе нервно грел в ладони рукоять меча. Возчики, из простых ратников, тоже приготовили оружие.
Вообще-то даже для большой шайки разбойников два десятка бывалых витязей — добыча крайне опасная. Но, с другой стороны, купцы сейчас тоже ходят большими обозами, саней до полуста и более. Все с оружием, и охрану неслабую нанимают. Да и смерть от голода в зимнем лесу куда хуже, чем от меча. И вообще, в этом деле всё решает внезапность.
Ратибор ещё додумывал свои мысли, а левая рука уже привычно выдернула лук из налучи, в то время как правая тянула из тула стрелу. Он спрыгнул с коня прямо в сани, придавив княгиню всем телом, и вовремя — рой стрел, выпущенных с каких-то сорока шагов, обрушился на отряд, по броне лязгнуло железо. Вскрикнул, зарычал Онфим — должно быть, стрела пробила кольчугу. Лошади взвились было, однако Онфим опытной рукой удержал их, несмотря на рану.
Время словно растянулось. Медленно, как во сне, вываливались на речной лёд из густого ельника разбойники — сразу с двух сторон, с рогатинами и топорами. Стрелки, тоже выступившие из чащи, уже вновь натягивали тетивы, готовясь повторить залп. Шайка была немаленькой, гораздо более полусотни разбойников, если не вся сотня.
А руки витязя уже делали своё дело, не дожидаясь команды головы. Он привстал и с колена пустил первую стрелу во вражеских лучников. А вдогонку вторую и третью.
Да, на этот раз разбойничкам, похоже, придётся трудно. Стрелков в шайке было не меньше тридцати, но большинство так и не успело повторить свой выстрел. Ответный залп буквально смёл их с лесной опушки, а ещё спустя пару мгновений стрелять стало и вовсе некому.
— В мечи! — зычный бас боярина Вячко разнёсся, наверное, до самого Владимира. Ну по крайней мере до Москвы, от которой отряд не успел уйти слишком далеко.
Команда была услышана и исполнена мгновенно — все верхоконные разом разделились на две равные группы и встретили набегавших разбойников клинками. Сам боярин тоже ринулся в бой, не щадя живота. И только возчики, княгиня и сам Ратибор остались в санях.
