стража пусть на стенах стоит, чтобы впредь знали, как людей попусту морозить.
Дробня дружно поддержали выборные всех концов, и Борислав внял их требованию. Приказал он лишь оставить на привратных вежах мечников, а на стенах городскую стражу на всякий случай.
После отмашки воеводы ратники дружно полезли со стен. На попытки Осташа вразумить их берестяне дружно отругивались, да еще и грозили незадачливому боготуру литыми кулаками.
— Ты почто воеводу срамишь? — подлетел к сидевшему в седле Осташу мечник Усыга. — Осадного ряда не знаешь? Слово воеводы — закон для всех в городе. Будешь народ смущать — брошу в поруб.
— Осади назад, пока руки-ноги целы, — надвинулся на Усыгу Малога.
Усыга злобно ощерился, но на виду у заполнившего плошадь люда связываться с Малогой не стал.
— Уходить надо, — сказал Доброга. — Ночью Борислав откроет ворота Хабаловой рати. Берестень они возьмут, не сронив капли крови.
Буряга подавленно молчал, — чуял, видимо, что правда на стороне молодого боготура, но что мог сделать главный городской стражник, если старейшины были на стороне Борислава Сухорукого. Ночь уже вступала в свои права, и только огонь разведенного перед воротами костра не давал площади окончательно погрузиться в темноту. А ночь предстояла безлунная. Осташ оглядел обезлюдевшую площадь и перевел глаза на мечников, стоявших у ворот.
— Не станут стражники с ними драться, — ответил на немой вопрос боготура Буряга. — Мечников у Сухорукого втрое больше. Побьют нас, и делу конец. Да и нет у нас уверенности в измене Борислава.
Стоявший в двух шагах от Буряги Сыряй вздохнул солидарно с начальником:
— Про тебя, Осташ, Усыгины мечники слух распустили, что ты подослан к нам Шатуненком. И не боготур ты, а самозванец. Не Велесу ты служишь, а Лесному богу.
— Врет твой Усыга, — побурел от обиды Осташ. — Меня на боготурство сам кудесник Сновид благословил.
— Понятно, что врет, — согласился Сыряй. — Я ведь Хабалову рать собственными глазами видел. Но многие Усыгиным наветам поверили и на тебя злобятся. Уходить тебе надо, боготур Осташ, иначе убьют вас, как только город успокоится и впадет в спячку.
— Сыряй прав, — сказал Доброга. — Пропадать нам в Берестене не с руки, дел дома много.
— Выпустят ли еще нас? — засомневался осторожный Кисляй, которого, в отличие от старшего братана в дружине звали Молодый. — Усыга-то не зря на нас щерился.
— Надо рискнуть, — стоял на своем Доброга. — Пока что, по вечевому слову, Осташ и Буряга помощники воеводы, мечники не должны им воспрепятствовать.
К воротам двинулись, сев на коней. Усыгины мечники, толпившиеся вокруг, косились на боготура и его дружинников враждебно, но останавливать не пытались.
— Открывай ворота, — приказал Буряга одиноко стоявшему у колеса мечнику, — боготур Осташ едет в дозор.
Мечник замешкался было, тогда Буряга с Сыряем, оттеснив его в сторону, сами провернули колесо. Подъемный мост, заскрипев, опустился. Распахнулись внутрь створки ворот, и Осташ, облегченно вздохнув, выехал из негостеприимного города Берестеня. Дружина его трусила следом. Опасались стрел вдогонку, но все обошлось. Видимо, мечники не рискнули стрелять в спину боготура без приказа.
Глазастый Молодый первым увидел в ночи надвигающуюся рать. До стен Берестеня было рукой подать, поэтому Хабаловы ратники даже не шли, а крались, не зажигая факелов, почти в полной темноте. Видимо, Хабал с Бориславом заранее сговорились о ночном напуске.
Дабы не попасть под ноги наступающей рати, Осташ с дружинниками отвернули круто в сторону и укрылись в березняке. Хабаловы шалопуги надвигались хоть и бесшумно, но стремительно: всадники на виду у городских стен перешли на рысь, а пешие побежали. Осташу даже показалось, что ратников много более трех тысяч, о которых говорил Сыряй.
Судя по тому, что рать шла не останавливаясь и не перестраиваясь, ворота перед ней уже распахнули. За короткое время истоптанное тысячами ног заснеженное поле опустело, и тихий перестук металла о металл смолк.
— Потерял князь Рогволд город, — тяжело вздохнул Доброга. — Как в воду глядели те, кто говорил, что из этого буяна не выйдет ни мудрого судьи, ни толкового воеводы. Городом править — это не купцов грабить.
Огорченный едва ли не до слез, Осташ промолчал. Сам-то он тоже явил себя не в лучшем виде. Будь на его месте другой боготур, Вузлев, скажем, или Торуса, не отмахнулись бы от них берестяне столь пренебрежительно. А у Осташа не хватило ни ума, ни красноречия, чтобы открыть людям глаза на предательство Борислава Сухорукого.
Глава 21
ОТЕЦ И СЫН
Стольный град засыпал, сморенный накопленной за суматошный день усталостью. Расходившиеся лучами от Торговой площади улицы были пустынны, и только мерный шаг гнедого по деревянной мостовой нарушал привычную ночную тишину — Торуса ехал почти в полной темноте мимо крепких заборов с тесовыми воротами, которыми селившиеся близ детинца старейшины отгораживались от бродяг. Бродяги в открытую не шалили, но исподтишка могли нагадить любому доброму хозяину. В таком обнесенном крепким тыном дворе под одним, а то и под двумя-тремя кровлями проживало порой до полусотни человек, включая чад, домочадцев и челядинов. Были в городских усадьбах родовых старейшин и мечники, но число их ограничивалось княжьим указом. Для ближних к князю — десятью, для дальних — пятью. Может быть, поэтому крупных и кровавых ссор в стольном граде почти не случалось, а уж попытка поднять здесь бунт и вовсе была обречена на провал. Борислав Сухорукий не мог этого не понимать. Можно было, конечно, спрятать за стенами теремов сотню-другую решительных людей, но это только в том случае, если князь Всеволод и боготур Скора вдруг ослепнут. Любая замятия[30] на городских улицах, где обыватели в случае нужды всегда готовы подсобить Великому князю, если кто-то вздумает столкнуть его со стола, может носить только отвлекающий характер. Или оправдывающий убийство какого-нибудь человека, которого устранить по суду слишком хлопотно, а мешает он многим.
Двор дома, где остановилась кудесница, был переполнен вооруженными людьми. Торусу хоть и не сразу, но опознали и пропустили на красное крыльцо. Дом принадлежал новгородскому купцу, обосновавшемуся в радимичском граде. Вместимостью он не уступал теремам старшины, но ставлен был скромнее — в один ярус.
Всемила сидела у очага, хотя в доме было жарко натоплено. Лицо ее показалось Торусе усталым и злым. Кажется, эта женщина уже приняла не самое легкое в своей жизни решение и готова была пойти по избранному кровавому пути до конца.
— Здравствоваться не будем, — сказала Всемила, указывая боготуру на лавку. — Сам видишь, какие наступили времена.
— Вузлев пропал. — Торуса сказал это не только Всемиле, но и стоявшему рядом Божибору.
— Вузлев изменник, — холодно отозвалась кудесница. — Он действует заодно с боярином Драгутином.
— Вины боярина еще никто не доказал, — возразил Торуса.
— Против Драгутина под пыткой показала Рада, — Всемила бросила на боготура сердитый взгляд, — и тем подтвердила подозрения мои и князя Всеволода.
— Твои подозрения разбудил я, — вздохнул виновато Торуса. — И, как выяснилось, разбудил напрасно. Искар действительно сын боярина Драгутина, но родила его не Милица из рода Молчунов.
— А кто же? — вскинулась Всемила.
— Ты, — с нажимом произнес Торуса. — Чтобы спасти свою внучку от преследований, Горелуха поменяла младенцев.
Всемила стала белее мела и откачнулась к стене, на лице ее был такой ужас, что боготуру стало не по себе. Жалеть он ее, однако, не стал. Торуса вдруг понял, что она все знала о готовящемся убийстве Драгутина. Знала и о замыслах Багуна, собиравшегося натравить на Драгутина Шатуненка, и о замыслах Борислава Сухорукого, который руками Рогволда и Богдана готовил заварушку на улицах стольного града, дабы подстраховать Искара, если тому не удастся устранить боярина. Торусе очень хотелось высказать кудеснице все, что он думал о ней в эту минуту. А думал он о ней скверно. Допустим, Всемила возненавидела
