четырёхвершкового (рост в холке 2 аршина + 4 вершка, т.е. 160 см) кабардинца, на котором, как уверял его владелец, он убил Зелимхана. Это обстоятельство, однако, ничуть не сглаживало недостатки этого верблюда, который оказался на редкость тугоуздым и, привыкнув идти впереди сотни, ни за что не желал соблюдать в строю дистанцию. На походе полк представлял собой на редкость оригинальную живописную картину. Длинной и довольно беспорядочной вереницей, плохо соблюдая строй, тянулись сотни всадников, сидевших на конях всевозможных мастей и калибров. Одеты они были буквально кто во что горазд, а именно, кто в бурку, кто в черкеску, кто в кожаную куртку или гимнастёрку. Каждый носил папаху и башлык разного цвета и не без фантазии. В посадке, в манере держаться на седле, в самой седловке и даже в вооружении чувствовалась индивидуальность каждого всадника, которая совершенно незаметна в регулярной кавалерии, где одинаковое обмундирование, седловка и выправка стирают личность и делают всех солдат похожими друг на друга. Здесь же было совершенно иначе. Каждый всадник носил винтовку и кинжал, как ему Бог положил на душу, направо, налево за плечами, стволом вверх или вниз, а то и по горскому обычаю притороченной к седлу, так что только кончик ствола с мушкой выглядывал из-под кучи вьюка. На походе ехали где рядами, где справа по три, а то и просто кучками. Отдельные всадники, несмотря на запрещение, поминутно отъезжали от строя к обочине шоссе, а иногда и просто в поле. Утром и к вечеру постоянно по несколько человек отъезжали от сотни, спешивались и, разостлав бурки, начинали совершать намаз. На ночёвках и при всяком удобном случае всадники норовили незаметно отделиться от полка с намерением утащить у жителей всё, что плохо лежало.
С этим командование боролось всеми мерами, вплоть до расстрела виновных, но за два первых года войны было очень трудно выветрить из ингушей их чисто азиатский взгляд на войну, как на поход за добычей. С течением времени всадники всё больше входили в понятие о современной войне, и полк к концу войны окончательно дисциплинировался и стал в этом отношении ничем не хуже любой кавалерийской части.
По началу же войны репутация Туземной дивизии, или, как её стали называть с лёгкой руки австрийцев, 'диких региментов', наводила ужас на вражеское население. Галицийские крестьяне – газды и поляки при встречах старались подальше обойти идущий полк, скрываясь за кустами и перелесками. Всадники провожали таких встречных пристальными и неприветливыми взглядами, как явно ускользающую от них добычу. На нашем пути издали было видно, как в сёлах, завидя идущий полк, жители бросаются загонять скот, ребятишки с плачем бегут по домам, толкая друг друга, а старики, сидящие у порогов, поспешно собирают свои костыли. При входе в деревню мы наталкивались на вымершее селение с наглухо закрытыми окнами и дверьми и совершенно пустыми улицами.
К вечеру первого дня похода мы подошли к длинной гати, обсаженной деревьями. Дорога шла возле Днестра. Под лошадиными копытами туповато гудела дорога. Фыркали кони, позванивали о стремена шашки. Там и сям вспыхивали в сумерках огоньки папирос. От шедшей впереди сотни наносило запахом конского пота и кисловатым душком ремённой амуниции. Я всегда любил и никогда не забуду этот характерный запах кавалерийской части, который впервые я ощутил в юнкерские дни, а затем долгие месяцы и годы он сопровождал меня по дорогам Малороссии, Буковины и Галиции, в донских и кубанских степях, и с течением времени стал мне близок и дорог, как запах отчего дома…
Пройдя гать, мы свернули на луг, где спешились, отдав коней коноводам, и сотня чуть видной в ночи тёмной массой выстроилась по тихой команде вполголоса.
– Поручик Цешковский, – послышался из тьмы голос командира полка.
– Здесь, господин полковник.
– Ведите вашу сотню прямо по дороге до моста. Там встретит проводник от 12-й дивизии, доведёт до окопов. С Богом!
Хлюпая сотнями ног по болотной дороге, сотня зашагала во тьме за своим командиром. Через пять минут во мраке вырисовались очертания деревянного моста, от перил которого отделилась и подошла к нам одинокая фигура.
– Проводник?
– Так точно, ваше высокоблагородие, Стародубського драгунского, – с хохлацким акцентом ответил солдат.
– Ну, веди. Далеко тут?
– Никак нет, через мост и налево, в горку.
По дороге я успел расспросить у драгуна новости о Стародубовском полке, который после перевода в Туземную дивизию я всё же продолжал любить и не мог считать чужим. Новости были скверные, почти все мои товарищи по выпуску и службе в Новогеоргиевске были убиты или ранены. Корнет Внуков убит шрапнелью в лоб, Брезгун ранен, Шенявский пропал без вести при проверке секретов, остался жив и не ранен только один Гижицкий.
В глухую полночь мы добрались до окопов и залезли вместе с Шенгелаем в какую-то дыру, прикрытую досками. Стародубовцы сообщили, что окопы находятся в доброй версте от австрийцев, и на этом участке фронта пока боев нет.
В эту первую мою ночь в окопах действительно почти не было огня со стороны неприятеля, и лишь изредка где-то вдали одинокая австрийская винтовка выговаривала своё отчётливое 'та-ку', и высоко в небе над нами пела пуля. Около часу ночи начался ожесточённый ночной бой вправо от нас, у деревни Колодрупки, и вся линия горизонта там обозначилась дрожащим отражением артиллерийского и ружейного огня. Пулемётная и ружейная стрельба в этом злополучном месте слилась затем в беспрерывный треск, глухо гудела земля от взрывов и выстрелов артиллерии, бившей откуда-то сзади. По небу всю ночь бродили лучи прожекторов. Из австрийских окопов впереди нас, то там, то тут, медленно всплывали ракеты и, распустившись букетом, останавливались в воздухе на несколько мгновений, превращая ночь в день.
Когда ночь прошла и мы, как кроты, вылезли из своей норы, все обсыпанные землёй, было чудесное летнее утро. Окопы наши оказались долговременными, были глубиной выше человеческого роста. Чтобы увидать из них что-либо на стороне противника, надо было лезть на бруствер. Впереди, насколько только хватал глаз, как перед окопами, так и сзади нас, шумело и колыхалось на лёгком ветру целое море кукурузы, закрывавшее от глаз весь видимый мир, почему секрет приходилось на ночь высылать далеко вперёд за проволочные заграждения.
Если бы не певшие от времени до времени над головой пули да погромыхивание какой-то батареи за горизонтом, ничто не напоминало бы здесь войны. Это всадники поняли и оценили. Насколько только хватал глаз, население окопов повылезло наверх и, расстелив на кукурузе бурки, расположилось на них по-домашнему. Десяток фигур в черкесках и бешметах, с вёдрами и манерками, сновали вдоль траншей за водой к Днестру, в который окопы упирались левым флангом. Через небольшие промежутки над окопами сидели кружками горцы, и в воздухе запахло жареной кукурузой и шашлыком. Эта мирная обстановка не понравилась австрийским наблюдателям, и часам к 9 утра с неприятельской стороны глухо ударило орудие и в воздухе быстро стал нарастать звук летящей гранаты. Достигнув предельного напряжения, звук сразу оборвался оглушительным взрывом. Снаряд лопнул перед проволочными заграждениями, подняв к небу столб земли, вырванных кольев и обрывок проволоки. Комки земли забарабанили по доскам окопного прикрытия.
– По окопам!.. дождались-таки, сукины сыны! – заревел чей-то начальнический голос.– Я тебе говорю, не сметь наверх вылезать, – продолжало сердиться невидимое начальство.
С недовольным ворчанием, волоча за собой бурки, полезли из кукурузы в окопы ингуши, как и все горцы вообще, терпеть не могшие сидеть в траншеях, что считалось среди них совсем не 'джигитским' делом. По их понятиям, земля должна была быть убежищем для мёртвых, а не для живых, почему при малейшем недосмотре офицеров они покидали под всякими предлогами окопы и с чисто мусульманским фатализмом предпочитали сидеть или лежать под выстрелами, чем находиться в безопасности под землёй.
За первой гранатой последовали вторая, третья и четвёртая, впрочем, без каких бы то ни было ощутительных результатов. Снаряды или переносило, или недоносило, и они, хотя и весьма эффектно, но совершенно бесполезно рвались в кукурузе, давая многоэтажные фонтаны земли и листьев.
В сотне у нас был мальчик-доброволец, симбирский гимназист Коля Голубев, бежавший из дому на войну. Это был весёлый чижик, юркий и беззаботный, не совсем себе отдававший, как и все дети, отчёт в опасности, которая как будто не доходила до его сознания. В окопах сидеть ему было скучно, и он
