преданности своему офицеру, а чисто практическим соображением, что раз он сам неуязвим, то для чего же рисковать офицером. Эта твёрдокаменная вера в собственную неуязвимость меня одновременно и злила, и вызывала зависть. Только подумать, что мог бы наделать при такой уверенности честолюбивый человек на войне по части всяческого геройства, которое так культивировалось среди нашей полковой молодёжи.
Однажды, находясь в сторожевом охранении на берегу Днестра, я со своим взводом должен был занять небольшой сторожевой пост. К самой воде при этом высылался секрет из трёх человек. Остальные люди должны были находиться на склоне берега, в зарослях ивняка. В эту ночь были получены сведения о предполагавшейся переправе через реку противника, почему, ввиду очень тёмной ночи, я к воде сел со всем своим взводом. Как всегда бывало с горцами, презиравшими всякие предосторожности, наше присутствие у воды было обнаружено противником из-за шума, который производили всадники, слышного далеко по воде. Австрийцы в эту ночь что-то нервничали, почему вместо обычной ленивой перестрелки через реку начался довольно горячий огонь и пули стали ложиться кругом нас. Приказав взводу рассыпаться по берегу во избежание лишних потерь, я остался на месте с одним Бекиром. На шум в кустах, который подняли расходившиеся горцы, австрийцы усилили огонь, причём к винтовочным выстрелам присоединились два пулемёта, которые буквально стригли ветки вокруг нас. Мы на огонь не отвечали, боясь обнаружить себя, и лежали, уткнув нос в землю, по возможности не шевелясь. В этот жуткий момент мой взводный, вместо того чтобы лежать смирно, неожиданно для меня вскочил и с шумом зашагал по кустам куда-то в сторону, что усилило австрийский огонь до предела возможного. Лёг он только после того, как я его обложил последними словами и категорически приказал не двигаться. На заре, когда австрийцы успокоились, в утреннем тумане, закрывавшем окрестности, мне удалось вывести людей из этого трудного положения. Первой моей задачей после этого было обрушиться на Бекира. В своё оправдание он объяснил, что гулял он под выстрелы совсем не из молодечества, а потому что ему показалось, что его племянник, лежавший крайним, был ранен. Что же касается его самого, то ведь я должен знать, что его ни убить, ни ранить не могут. Ореол неприкосновенности и благочестия, которым пользовался Бекир в глазах остальных всадников, нисколько не мешал тому, что он, как многие из горцев, был ловким вором и с чужой собственностью не стеснялся. Это, впрочем, в горах пороком не считалось, а являлось достоинством джигита.
Однажды в этой области имел место следующий случай. Сменившись как-то из окопов, мы ночевали в одной из деревень, где в ту же ночь с нами рядом стояли киевские гусары. Наши квартирьеры перепутали в темноте хаты, и нам пришлось разместиться вперемешку с гусарами. Заснув в конском стойле на соломе, я оставил коня и вьюк на попечение моего вестового Ахмета Чертоева, чеченца редкой беспечности и лени. Утром, напившись чаю, мы выступили на позицию. Дорога шла вдоль реки, от которой потянуло сыростью. Потянувшись к задней луке, к которой обычно была приторочена бурка, я её не нашёл. Мрачно нахохлившийся Ахмет, мокрый, как воробей, трусил в первой шеренге.
– Ахмет, где моя бурка? – обратился я к нему.
Ахмет оглядел с ног до головы меня и коня и решительно заявил:
– Бурка нет – значит, ночью солдат украл.
– Какой солдат?
– Гусарский солдат, что ночевал с нами вместе… Вахмистру надо сказать, пусть пошлёт найти твоя бурка.
Мало веря в действительность такой меры, я всё же вызвал Бекира и рассказал ему о пропаже. Старик и всегда сопровождавший его племянник выслушали меня молча, повесив свои горбатые носы, как скворцы, а затем вернулись в строй. Длинный, утомительный день похода тянулся, как много других, таких же одинаковых и похожих один на другой. Густая грязь дороги, из которой с трудом кони вытаскивали ноги со звуком вынутой пробки, мокрые унылые деревушки, брошенные поля, голые леса вдали, покрытые синеватым туманом… Завёрнутые в тряпьё, уныло бредущие навстречу газды, шарахавшиеся от нас, как от чёрта, в поле и испуганно крестившиеся. Всё такое надоевшее и привычное, так похоже на вчерашнее и завтрашнее. Теперь, много лет спустя, все годы войны в Галиции представляются мне как беспрерывный поход днём и ночью под мелким, нудным дождём, без конца барабанившим по плечам и седлу… Незаметно подошёл вечер, замелькали огни в селениях. Кони передней сотни застучали копытами по деревянному настилу моста. Мокрые и громоздкие, обвешанные оружием, мы сразу наполнили чистенькие комнаты 'пана пробоща' запахом мокрой амуниции, конского пота и кожи. Добравшись до то дивана, я упал на него объятый мёртвым сном. Всю ночь снился мне летящий снаряд, разрыва которого я так и не дождался. Было раннее утро, когда я проснулся от осторожного стука в дверь. В комнату втиснулся, наполняя её запахом дождя и мокрой шерсти, взводный Бекир в сопровождении неразлучного с ним племянника, тащившего в обеих руках целый ворох бурок. Бекир взял у него из рук верхнюю, развернул её перед моими глазами.
– Твоя?..
На вороте бурки чернильным карандашом по холсту стояла чёткая надпись: 'Корнет Николай Иванович Критский'… За первой последовали вторая, третья и пятая, причём на вороте у каждой из них мелькали написанные чернильным карандашом чины и имена.
– Где вы их достали? – изумился я.
– Как где? У солдат, в деревне, где вчера ночевали…
– Это что же, вы мне бурку по всему гусарскому полку искали?
– А конешно твою… Ахмет Чертоев твоя нукер сказал, что фамилий написан карандашом… а она, – Бекир при этом указал на своего племянника, – она по-русски читать не знает.
Смущённый и поражённый такой исполнительностью моих подчинённых, я разыскал среди дюжины бурок принадлежавшую мне, и приказал Бекиру отослать назад в село Бильче все остальные, но, положа руку на сердце, не совсем уверен, что они дошли по назначению.
Не лучше было отношение ингушей и к казённой собственности. Долгое время в полку не могли добиться того, чтобы всадники не считали оружие предметом купли и продажи. Пришлось даже для этого отдать несколько человек под суд за сделки с казённым оружием. В этой области также дело не обошлось без бытовых курьёзов. В одной из сотен заведующий оружием, производя ревизию, не досчитался нескольких винтовок из запасных. Зная нравы горцев, он предупредил командира сотни, что рапорта не подаст, а приедет снова через несколько дней для новой ревизии, за каковой срок сотня должна пополнить недостачу. Сотня меры приняла, и в следующий приезд заведующий оружием нашёл десять винтовок лишних.
Пики, как оружие горцам несвойственное, всадники не любили, и в начале войны, когда ими были вооружены, то, просто говоря, бросали. Генерал Лечицкий, командовавший IX армией, в которую входила Туземная дивизия, был недоволен, так как не признавал ни привилегий, ни особенностей, ни традиций за военными частями. Однако наличие во главе дивизии брата государя императора сдерживало сердитого генерала от какого-либо выпада в её отношении. В сентябре 1915 года, если не ошибаюсь, великий князь получил в командование корпус и покинул Туземную дивизию. Лечицкий тогда решил отвести душу и посчитаться с туземцами. Вытребованный по тревоге полк выстроился утром осеннего дождливого дня на опушке леса, после ночного перехода. Дождь превратил наши лохматые папахи, бурки и коней в малопрезентабельную массу. Над развёрнутым фронтом полка на неравных интервалах торчало несколько десятков пик, остальные были брошены во время ночного перехода.
Из-за леса показалась группа конного начальства: высокий, седой Лечицкий в генеральском пальто на жёлтой подкладке неловко, по-пехотному, сидел на большой лошади. С суровым, как всегда, видом он ехал вдоль строя полка, сердито и пристально всматриваясь в лица всадников. Нетрудно представить, о чём в эту минуту думал старый служака, достигший высокого поста долгой строевой службой, глядя на эту опереточную, по его понятиям, часть, нарушавшую все его понятия о порядке и дисциплине. Эти оборванные полусолдаты-полуразбойники на лопоухих клячах так долго его возмущали своей ни на что не похожей наружностью и манерой войны, что теперь он решил показать, кто здесь начальник.
Прорвало Лечицкого гораздо раньше, нежели он доехал, по уставу, до середины полка. Завалившись назад, он резко осадил коня. Маленький Мерчуле, изящно сидя на невысоком седле, подъехал и, небрежно касаясь папахи, что-то ответил на вопрос генерала. Ветер относил спокойный голос полковника, но сердитый крик командующего армией прорывался через его порывы.
– Безобразие… навести порядок… не потерплю больше.
Резко прервав разговор с Мерчуле, генерал дал шпоры коню и, подлетев к фронту ингушей, ткнул в
