Имена были неважны, и это было так естественно, что у Хайнца от её ласкового прикосновения дрогнула диафрагма. Он даже ничего не подумал. Но, кажется, ему впервые почти за тридцать лет захотелось домой.
- Лазарь, куда ты пошёл? Надо сделать чай. Ты что, не видишь, что у нас гости?
- Я уже накрываю, мамочка! - без тени протеста отозвался из кухни Лазарь.
Они прошли за тяжело шаркающей большими комнатными тапочками хозяйкой. Хайнц уже без тени улыбки, а с каким-то саднящим чувством смотрел на стоптанные задники тапочек, на её отёчные толстые ноги с блестящей на щиколотках кожей. Она была совершенно бесформенная. Платье с коротким рукавом беспощадно открывало свисавшую с локтей дряблую кожу. Очень редкие серые волосы, всё ещё мелко вьющиеся, не скрывали пигментных пятен на голове. У Хайнца сжалось сердце. Он никогда не видел свою мать такой старой, хоть она уже не была молодой, когда - четырнадцатилетним - он ушёл из дома.
Хайнц посчитал: в сороковом матери и отцу было по 22. В сорок пятом - 27. Сестра родилась в пятидесятом, а он, Хайнц, - в пятьдесят седьмом. Значит, она родила его в 39 лет. А когда он ушёл, ей было уже 53. Значит, сейчас - 82.
Она точно такого возраста, как Ханна, - подумал Хайнц. Неужели его мать так же выглядит? Он никогда об этом не думал. Сестра о внешности не вспоминала. Он виделся с сестрой довольно регулярно, через неё помогал родителям, но её рассказы старался - хоть и мягко - перебить. Почему-то подробности их жизни он знать не хотел.
Может быть, это будило глухое чувство вины. Ведь мать ему в тот день ничего не сделала. Она его просто не защитила, когда отец тащил его. Хайнц обозвал отца и его друга Юргена нацистами, услышав, что они вспоминают о фронте.
Слова Хайнца прозвучали тогда так смертельно и неожиданно ещё и потому, что отец, отличавшийся всегда необыкновенным юмором, рассказывал какую-то грубовато-смешную историю из тыловой жизни. Хайнц помнил, как смотрела на него мать, когда отец тащил его в чулан. Она даже и не собиралась его защитить. Хайнц не помнил, чтобы мать когда-нибудь его ласкала. Наверное, все родители не любят, когда их стыдятся.
Лора, а за нею Хайнц прошли по узкому коридору на кухню и уже под пение чайника сели за стол. Парадный красный сервиз ждал их. Ханна посадила их рядом, а сама села напротив. Лазарь остался на ногах и прохаживался мимо стола по длинной кухне.
- Ты похудела, деточка, - погладила Ханна Лору по руке. - И ты кашляла, когда вошла. Я слышала, - тут она строго посмотрела на Хайнца: - Она, наверное, не носит кашнэ. Надо же следить, деточка!
Хайнц не следил и почувствовал сейчас угрызения совести, потому что даже не знал, что такое 'кашнэ', которое по его халатности не носит Лора.
- Столько смертей, деточка. Столько смертей. Я вчера звонила в Харьков Клавдии Ивановне - соседке Кагановичей, что уехали в Австралию. У них в доме целая семья покончила с собой. Двое детей! Потеряли работу отец и мать одновременно. С одного завода. Лучше, когда на разных заводах работают. Тогда не платят зарплату или сокращают не одновременно, - практично закончила она.
- Я слышала об этом, - сказала Лора, мрачнея, - но Дима мне говорил, что это на Павловом Поле, а ваши друзья с Салтовки, по-моему?
- Ах, на Павловом Поле - другие. Там только одна пожилая пара. Без детей. Какие там пенсии, вы знаете, - обратилась Ханна к Хайнцу, он послушно кивнул, не имея ни малейшего представления. Она продолжила: - Детей жалко. Мы - старики, нам всё равно умирать. Говорят, что эта учительница с Павлова Поля поломала бедро на участке. Им, как заслуженным пенсионерам, выделили участок для картошки на Алексеевке. Алексеевка - это же близко, удобно. Всё лето обрабатывали, а убрать не могли. Вот они и...
- Решили все проблемы, - включился в разговор Лазарь. Он ещё быстрее заходил мимо стола, а потом вдруг резко остановился и подался вперёд:
- Нехорошо говорить при иностранце, но за зиму в области в Домах престарелых умирает половина стариков. Мне писал мой коллега Васютин. Он после пенсии в строительном отделе собеса работает.
Хайнц с мрачной усмешкой отметил, что здесь, в центре Гамбурга, его назвали иностранцем. Ему больно было слушать, но он слушал, глядя, как у обеих женщин медленно текут слёзы. Только у Ханны - из внутреннего угла, а у Лоры - из наружного. Лазарь продолжал быстро-быстро:
- Просто не топят в Домах престарелых. Вернее, поддерживают нормальную температуру. Какой-то идиот решил, что нормальная температура зимой в Доме престарелых 14 градусов. Они просто простуживаются и умирают. Лекарств же нет. Сейчас на операцию надо уже не только со своим постельным бельём и едой идти, но и со всеми лекарствами, шприцами и что там ещё нужно. Врачи могут предложить только свою квалификацию. Хорошо ещё хоть это осталось!
- Врачи тут ни при чём, отец.
- А там никто ни при чём, мамочка. Чем топить, если газа нет? Я же не идиот! Россия бесплатно не даёт. А почему она должна бесплатно давать? Тут что, бесплатно дают? Там, мамочка, никто не виноват. Я не обвиняю. Я только говорю, что половина стариков в Домах престарелых за зиму вымирает.
Лазарь Глазман резко повернулся и ушёл, бормоча извинения по дороге. Прощаться он так и не вышел, когда Лора и Хайнц через час попыток перевести разговор в другое русло наконец уходили. У двери Хайнц получил ещё один поцелуй и пообещал всерьёз заняться кашнэ Лоры.
На улице Лора пыталась извиниться; она не думала, что так получится. Но потом просто расплакалась, и Хайнц молча гладил её по плечу всю дорогу домой.
22
Их планета влетала в октябрь. Октябрь. Первая суббота. Чудесное солнечное утро. Неизвестно, что ещё умели делать их ангелы-хранители, но с погодой у них получалось. Какая стояла осень!
- Поедем в Травемюнде! - предложил Хайнц Эверс. - Ты не была в Травемюнде? Осенью наверняка не была!
Они собрались очень быстро. Уже через полчаса весёлый Карл нёс их по первому автобану, жизнерадостно сияя на солнце жёлтой краской. Карл знал своё дело, особенно на участках, где не было ограничения скорости. По правде, он мог дать ещё больше, и хозяин знал это, но в последнее время тот ездил осторожнее, особенно, когда рядом сидела их Лора. Но это была уважительная причина.
- Только в Германии и стоит иметь 'порш', - сказала Лора.
Хайнц не ответил, только кивнул, дрогнув подбородком и радуясь её пониманию. Они ехали быстро. Но вдруг кто-то обошёл их справа, потом вильнул, подрезая Карлу нос, и повторил этот манёвр ещё раз со следующими машинами. На мгновение вся картина движения дёрнулась, как сбившаяся развёртка на экране телевизора.
- Schei;e! - не удержался Хайнц. - Эти парни, кажется, думают, что в случае чего можно просто перезапуститься и начать ещё раз с того же места. Дети компьютеризации. Он тихо добавил какой-то эпитет.
То, что с ним может что-нибудь случиться на дороге, Хайнц никогда не рассматривал как возможный сценарий. Смерть не помещалась в его картину мира. Он никогда не думал о ней. А Лора теперь была частью его самого, так что на неё это упрямое бессмертие тоже распространялось. Но сейчас он вдруг осознал уязвимость их тел. Само его большое и сильное тело ощутило свою смертность и отозвалось испариной на лбу. Только не Лора, - подумал он, не доводя мысль до конца. - Обходит со стороны пассажира, Arschloch!
Неприятное впечатление осталось до самого Травемюнде. А когда они покинули тёплое нутро Карла, оказалось, что солнце было обманчивым. С моря дул холодный октябрьский ветер. Он гнал на пустынный пляж с покинутыми плетёными шезлонгами белые волны. На набережной было мало людей. А те, что были, так же неуместно легко одетые, как и Лора с Хайнцем, ходили в сомнении, втянув головы в плечи и сопя покрасневшими носами. Хайнц заказал кофе в единственном открытом ещё по-летнему кафе. Ёжась, они ждали, пока кофе немного остынет, и грели руки о полосатые с морским рисунком чашки.
