мне больше ничего не надо, никого, кроме вас, кроме того, что сидим, говорим и малость выпиваем. Так говорю? Так. Такое бывает редко. Очень даже редко.
– А мне чего-то не хватает, – сказал старик и вздохнул. – Я тоже люблю, а все равно душа у меня не счастливая.
– Как так? – удивился Дмитрич. – Как же это так? Я счастлив, что вместе, а вы нет. Как же так можно не взаимно. Нет, Григорий Ксенофонтович, вы ошибаетесь: вы счастливы, замечательно счастливы. Иначе быть не может.
Опять в окно с любопытством уставился месяц. Тонко высвистывал в саду ветер. И оттого, что месяц был очень жиденький и ветер высвистывал жалобную тоскливую песенку, стало как-то печально на веранде.
– Я перед вами виноват, – сказал, кашляя, старик.
– Не говори такое, – громко произнес председатель. – Ка-кая чепуха!
– Как так? – удивился председатель. – В чем? В чем?
– Помнишь Ивана Шебко? Я его посадил, считаю.
– Закон его посадил, Григорий Ксенофонтович, ты не имеешь таких правое, чтобы сажать. Пусть он страдает, раз воровал.
Все молчали. Старик включил свет.
– Помнишь Галю Тишину, Дмитрич? – спросил старик. – Помнишь, у нее от ветра дом завалился?
– Ну так что? У колхоза тогда, после войны, денег было как раз на один что ни есть дом. Не мог ей дать.
– Сколько таких случаев? – покачал головой старик. – Сколько? С каждым двором, считай, случалось. Мне скоро, помирать, а вина моя останется.
– Где останется? – спросил председатель, недоумевая.
– В душах у людей…
– А мы тут при чем? Ты-то при чем здесь?
– Значит, перед каждым есть моя вина, и я это понимаю.
– Что бы ты мог сделать, Григорий Ксенофонтович?
– Должен был что-то сделать.
– Что? – не отставал председатель. – Раскрой секрет. Все это такая ерундовская чепуха!
– Нет, Дмитрия, я не знаю, что тогда мог сделать, знаю, что ничего. Я это знаю. Но в этом разве не моя вина, в том, что я не мог ничего сделать для людей? Зачем тогда я был председателем? Уходить надо было с того места. Раз не можешь, не занимай места.
– Вот об чем? – покачал головой председатель. – Вот об чем. Может, Григорий Ксенофонтович, ваша вина, что месяц не оч-чень-то светит, дождь в посевную не идет? Это тогда, если так глядеть, ваша вина, а это не вина. Выкладывай душу свою, всю как есть, чтоб все глядели, какой ты есть сокровенный. Чтоб видно было ее-то, душеньку. Вот, мол, смотрите, а сами решайте, что со мною делать. А не можешь душу показать, тогда ты не человек. Тогда, извините, я ухожу. Вы сколько настроили коровников, домов? Все помня-ят, все! Дети даже, на что уж ребятенки, и те помнят.
– Коровники, а что коровники, не оне счастье приносят. Я во всем виноват, как подумать. Даже вон в этом, что нет жены, сыновей-дочерей. Это разве не моя вина?
Опять заурчал сверчок, опять послышался тонкий свист ветра в саду.
– Федя, знай это, – тихо попросил старик.
– Спасибо, – ответил зачем-то Федор и растерялся, думая, что сказал не то.
– Пройдет скоко-то лет, и меня никто не вспомнит, – все так же тихо сказал старик. – Помяните мое слово. Так мне и надо, так мне и надо, старому дураку.
– Вспомнят, – перебил его председатель. – Василий! – крикнул он. – Иди сюда! Живо!
Пришел мальчик. Включили свет.
– Скажи, Вася, – спросил председатель, волнуясь, – скажи, Василий, кто такой дедушка Григорий?
Старик с любопытством уставился на мальчика, Федор подвинулся поближе и ждал, что же он скажет, а мальчик, удивленный и заспанный, моргал и ничего не говорил.
– Кто? – спросил отец.
– Дедушка, – ответил мальчик.
– Знаем, дурачок, что дедушка. А еще кто? Кем он был?
– Он не родной дедушка, а родной, Копылов, умер.
– Хорошо. А еще кто?
– Старенький старик, один живет.
– Знаем мы это. Говори дело: кто еще?
– У него козел есть, а ни у кого нет такого, чтоб папку с ног сбивал.
– А еще?
– А еще он очень замечательный, как ты, папка, говоришь всегда.
– Так-так, иди, Василий. Я смотрю, ты прямо спишь, во сне прямо нам отвечаешь, шасть спать. Одни глупости знаешь, и все.
Мальчик ушел.
– Через сто лет, даже раньше, чтоб мне провалиться сейчас под землю, будут сказки о тебе сказывать, Григорий Ксенофонтович. Будет новый Тургенев, он все сделает. Он великий человек. Одно сказать – земляк! Я сам из того же села, что Тургенев, оттуда родом.
Помолчали.
– О чем говорить будем? – спросил председатель.
– Обо всем, – сказал Федор, чувствуя себя счастливым, как никогда. – Обо всем нужно говорить. Только о серьезном.
– Как же, – поддержал председатель, – мы народ серьезный. Вот жизнь будет через несколько многих лет. Замечательная жизнь!
– Это да, – поддакнул Федор.
– Вот тогда Тургенев скажет свое слово. Верно говорю? Ты любишь Тургенева? Как же его не любить?
– Я Базарова люблю, – ответил Федор. – Я его двадцать восемь раз читал, особенно некоторые места. Где стреляются там, читал? А там, где он рассуждает, а? О жизни? Во! Ну, знаешь, это, конечно, знаешь, оё-и!
– Подожди, Федор, Базаров – это не родственник Семена Тихоновича, бригадира?
– Не знаю.
– Раньше писатели брали героев из своих сел, может, они его предков взяли. Это сейчас все про выдумку пишут, а тогда нет, не было этого. Я Тургенева, Федор, не читал. Впрочем, в детстве было. Я уже девять лет книги не читаю. Если только по одной в год. Некогда. Работа. В четыре утра встаешь, а в десять – одиннадцать вечера домой приходишь. Часто позже. Наш бух книги любит. Грамотный, черт, образованный. Все знает. Говорит так, что мороз по коже пробирает.
Неожиданно погас свет. Голова старика клонилась вниз, к столу. Он засыпал. На Федора тоже нашла сонливость, и он не слушал председателя, который все еще говорил, глядел сонными глазами на старика, на месяц.
– Василий, Василий! Где мать? Неужели коров так долго доит? – крикнул председатель. Дети не отвечали: они спали. – От черт, – пробормотал председатель сам себе. – Свет потушился. Фу, черт, как без глаз! Как же быть со строительной бригадой? Неужели лесу не достану? Не дадут, обормоты. Федор! – крикнул он. – Раньше много леса было?
– А? – сонно спросил Федор.
– Спит-спит, – показал председатель на старика. – Скажи, неужели ты не счастливый? А? Только честно? И не был?
– Я? Конечно, был. Элементарно был. Первый раз – это когда в детдоме дали компот, нам давали по праздникам. Напился от пуза и выше. Смешно это, но так было. Все у нас тогда были такие счастливые. Всегда чай-чай, а тут на тебе – компот! Потом девочка у меня красивая была – опять же радость. Потом шофером стал. Опять же радость. Радость – один в кабине.
