яблоки.
– Товарищ Федор? – окликнули его.
Федор оглянулся. Его нагонял бухгалтер.
– Знаете, председатель ногу сломал тогда ночью, – сказал он, – вот когда ловили быка. Кстати, быка уже сдали. Вам, правда, все равно: вы приехали и уехали. А этот бык три года нас мучает.
– Почему все равно? – удивился Федор и подумал о том, что бухгалтер всегда стремился его подковырнуть чем-то. – Мне не все равно, а уеду я или как, это мое деликатное дело.
На веранде никого не было. Прошли в гостиную. Никого. Откуда-то доносились детские голоса, смех. Отворили дверь в еще одну комнату – с диваном, ковром на стене, швейной машинкой и большим зеркалом, с батареей местного отопления. На полу сидел председатель с завязанными глазами. Вокруг него прыгали двое его сыновей с игрушечными автоматами.
– Где партизан? – спрашивали они, прыгая через перевязанную ногу председателя и не замечая вошедших. И громко хохотали.
– Не скажу, – отвечал председатель.
– Где партизан? – спрашивали они, потрясая автоматами перед носом отца.
Бухгалтер виновато оглянулся на Федора, снял с глаз председателя повязку, с сердцем отбросил ее и укоризненно покачал головой:
– Нехорошо! Председатель, а находится за непотребными занятиями.
Председатель крикнул:
– Ура освободителю!
– Не трогай его, – захныкал один из сыновей.
Председатель сел на стул, вытер пот с лица.
– А, Федор, – увидел он того. – А я тебя ждал. Чего ж не заходил! Я ведь ногу сломал… Его не ждал, ну его к бесовой матери, – показал он на бухгалтера, – а тебя ждал.
– Я хотел зайти, – смутился Федор.
– Вот-вот, только хотел! Спутника сдали, можно сказать, в космос запустили, на орбиту вокруг земли. Пятьдесят шесть лет живу, а такого бугая не видел. А ты, Федор? Тоже не видал, по глазам вижу. Садитесь, сидите. Как Цезарь? Ох, какое наш бух имя бухнул Балету, а? Ты, Федор, понимаешь – Цезарь!
– Товарищ председатель, я по делу, – напомнил бухгалтер.
– Вижу, что по делу. Так тебе у меня делать нечего. Что у тебя?
– У вас, – поправил его бухгалтер, снял фуражку и вытер лоб. – Мы, считайте, закончили уборку, остался клин яровых – это вторая бригада, там тридцать гектаров. Самое главное мы сделали…
– Ну? Знаю. Уборка – еще начало начал. И все ж, скажи на милость, я знаю, что Цезарь – итальянец, а думаю, что нет, не должно быть.
– Вы можете думать как угодно, – проговорил бухгалтер. – Уже конец уборки. Машины нам командировочные не нужны. Это бросать деньги на ветер.
– Такое не говори, – сказал председатель. – У нас всего одна машина. Лучший шофер! Наши делают один рейс, а он – два. У наших буксуют машины, а у него ни разу, у него проходит там, где мой «бобик» буксует. У всех лопаются баллоны, а у него – нет. Цац! Слухать такое не могу. Понял? Слухать такую отъявленную чепуху не могу. Понял?
Бухгалтер помял свои пальцы, глаз его покраснел.
– Опять граммофон включили, – сказал он нервно. – Я оплачивать не буду за неработу.
Председатель вскочил со стула, охнул, застонал и тихо выругался.
– Или – или, – сказал он тихо. – Я напишу сегодня докладную. Или – или!
– Как хотите, – ответил бухгалтер. – Вы все-таки бестактный, бескультурный человек.
– Это я? – спросил председатель.
– Вы, а кто еще.
– Дальше что? Ну, говори сейчас же? Ты культурный, ты грамотный, всех учишь, читаешь лекции, а грязными руками в душу цапаешь!
– Товарищ председатель, не повышайте голос!
– Я повышаю голос? Из-за тебя я двести гектаров свеклы посеял, а она не родит! Из-за тебя и из-за заместителя. Из-за вас кругом такая холодишша. Ходите вокруг хороводами, а еще у меня лучших людей отбирать. Не отдам!
– Товарищ председатель, – сказал бухгалтер, – не забывайтесь, будьте культурными и честными!
– Тебе ли меня честности учить! – вскрикнул председатель, схватил палку и запустил ее в отшатнувшегося, совершенно побледневшего бухгалтера. – Прочь, буквоед! Меня учить! Я соломинку чужую не возьму! Я свою всю душу по косточкам отдам, а он меня упрекает в нечестности!
Он встал и, прихрамывая, двинулся к бухгалтеру. Бухгалтер юркнул за дверь.
– Оч-чень пожалеете еще! – крикнул оттуда он.
– Гамлет чертов! – крикнул вслед ему председатель и сел.
А когда вдруг неожиданно вошел старик, заплакал, приговаривая:
– Меня учат честности. Я некультурный.
Дети, глядя на отца, заревели. Федору стало неловко. Он, как мог, успокаивал детей, а старик сказал председателю:
– Плачь, Митрич, плачь. Оно полезно. Вместе со слезами вытекает из мозгов глупость. Плачь, Митрич, плачь.
Через минуту председатель успокоился и виновато поглядел на Федора.
– Ты, Федя, извини. Так получилось, Григорий Ксенофонтович. Не могу, милый, хоть что тут.
– Надо извиняться, – сказал старик, – ты уж больно горяч.
– Извиняюсь. Сам виноват. Это уж точно. Сколько раз давал себе слово молчать, но не вытерпливаю, режь меня, хоть бей, не могу. Пойдем, хорошие, выпьем. А извиняться я извиняюсь…
Председатель заковылял на веранду. За ним Федор и старик. Федор сел и подумал о том, что слышал от бухгалтера. Он посмотрел внимательно на старика и председателя, и ему не хотелось уезжать. «Но не впервые мне уезжать, – подумал Федор, – не впервые уезжать от знакомых людей».
Выпили кориандровой водки, закусили огурцами, помидорами. Молча пили, молча закусывали, тихо и спокойно. А так Федору стало хорошо в этом доме, в темноте, рядом сидели председатель и старик.
На улице кричали гуси, быстро темнело. Дул ветер, остервенело налетая на сад, и от гусей и ветра было столько шума. Свет не зажигали. Федор чувствовал внутри себя какую-то печаль, чувствовал ее и думал, что она пройдет, лишь только уедет отсюда. И будут еще новые встречи, новые люди… Одно не понимал: почему не хочется уходить, почему с этими людьми ему как-то особенно хорошо? Председатель налил в стаканы водку.
– За счастье! – сказал он. – Чтоб оно не уходило.
Слышно было, как на улице дул ветер, как он свистел в щелях и как в саду кряхтели от него яблони, роняя на влажную землю яблоки.
Старик включил свет, оглядел всех и выключил. Стало вновь темно. Иногда в окно заглядывал выпадающий из туч месяц.
– Чего тебе? – спрашивал его председатель. И месяц исчезал в тучах.
– За счастье выпили, – сказал старик. – За какое? Вот, Дмитрич, скажи?
– Не-е. Младший у нас Федор, пусть он скажет. Я свое дело знаю. Пусть он скажет.
– Ты же начал, Дмитрич, чего ты отбрыкиваешься?
– Не-е, пусть Федор, – не сдавался председатель. – Он молодой, ему и карты в руки.
– Не знаю, – сказал громко в наступившей темноте Федор.
– Не знаешь? – удивился Дмитрич. – Хорошо. Хорошо. Скажи, почему не знаешь? Говори, почему не знаешь? Это принципиально. Вот ты молодой, а не знаешь, как это так понимать? Должно быть, стыдно. Так говорю? Так. А что не так? – обратился он к старику, приподнявшись за столом. – Вот я сейчас очень счастлив. Вот как!
– Ну скажи, пред? – попросил Федор.
– Я замечательно счастлив. Почему? Отвечу, подождите. Вот у меня сидишь ты, Григорий Ксенофонтович, и Федор, а вас я люблю. Сидим с теми, кого я люблю, и я счастлив от этого вот так. Сейчас
