8. 'Знамя' № X.
мне обернулся: - Ты дрожишь… Замерзла? Хочешь ко мне пойдем?'
Спрашивает. Конечно, хочу. Куда скажет, туда и пойду. Только бы вместе с ним…
На квартире он жил по Севастопольской улице, у Эльвиры. Она вторую полсотню лет давно разменяла. А красилась, как молодая, и брови выщипывала, и губы помадой в три слоя подмазывала. Днями на картах себе гадала. Смех! На картах себе гадать - себя самого обманывать. Когда ни приду - сидит на веранде, карты 'рубашками' вверх на столе разложит. 'Чирвы', 'бубновые' под один локоть, 'дамы' в сторонку, а себе одних королей и валетов подсунет и шепчет:
'Где ж ты мой суженый? Где ж ты мой интэрэсный? А? А? Подскажи, Кунечка?'
А Кунечка рядом сидит на стуле - хвост распушил, глаза желтые жмурит - на хозяйку свою не глядит. Эльвира карты смешает, возьмет его на руки:
'Куня! Ну что ты такой пэчальный сигодня? Ты кушать хочешь? Куня мой кушать хочет. Иди, иди сюда!- посадит его на шею, сидит, трясется, подшептывает: - Куня хлбпчичко! Куня мальчичко!-И давай его целовать в морду кошачью. Поцелует, скривится: - Фу! Фу! От тебя рыбой пахнет! Ты нечистоплотный, Куня! Брысь отсюда! - Одеколоном шею помажет.- Фу! Фу! - морщится.- Какой пакостный запах у рыбы'.
А сама рыбой жила. У рыбаков живца мелкого купит, насолит и у 'Чайной' продает. Хрущев - штучка, два - кучка. Жила не тужила. За комнату Богдана тридцать хрущевых брала. Я бы и двух не дала. Не комната - коридор. Окошко маленькое. Стены цвелые - сыро, как в погребе. Из вещей - кровать, стол и стул1 Богдан, мой Богдан! Я б лучше тебе нашла. Цыган бездомный лучше жил. А Богдану хоть бы что. С хозяйкой вежливо поздоровался:
'У меня гости, Эльвира Леонтьевна…'
Эльвира на меня глянула, губы накрашенные поджала, всю меня с ног до головы обсмотрела, руки в бока уперла и говорит:
'Богдан! Я тебе скока раз говорила? Шоб с вокзалу тут никого не было!'
Ой! Смех! А сама ты откуда, думаю, чучело крашеное? Да таких, как ты, и на вокзал не пускают…
Но промолчала - связываться не хотелось. А Богдан, гляжу, застеснялся.
'Ничего, ничего, Эльвира Леонтьевна…- И меня под руку взял: - Проходи.. Вот сюда. Садись, будь как дома. Холодно? Ничего, мы сейчас. Мы сейчас…'
Хлеба принес, брынзы принес, вина полграфина принес.
'Ешь, Сабина. Ешь. Ты, наверное, есть хочешь…'
'Я хочу? Не хочу я. На хлеб смотреть не могу,- говорю.- Я его каждый день с маслом ем. Булочки ем…'
Неправду ему сказала. Зачем я сказала неправду? Не ела я хлеба с маслом. И булочки тоже не ела. Все они были подсчитаны. А масло Два Степана в кладовке держал, на замке.
Богдан стол к кровати подвинул, меня усадил, улыбнулся:
'Хлеб с маслом - это хорошо'.
Выпили с ним. Он вино как воду пил. Не хмелел совсем, только молчаливым сделался. О своем думал, забыл обо мне. Потом вскинул голову, будто только что меня увидал.
'Извини. Ты не скучай. Скучать не надо! Хочешь, картины тебе покажу?'
'Зачем спрашиваешь?'
Никогда, нигде я таких картин не видела. Одним цветом они нарисованы были. Я тебе этот цвет словами не могу передать. Но, может, ты и сам его видел. Вечер видел, когда солнца нет, когда н‹?чи нет, и луны нет, а тревожно на сердце…
Все картины я помню, все как одну.
На одной - Дунай нарисован. Вербы растут у воды, старые вербы, и слышно, как ветер шумит. Тучи по небу бегут. А за вербами хаты стоят, папурой 1 крытые. Темные хаты. Только в одной, крайней, желтеет окошко. Гляжу на него и чую - в той хате горе большое. Хочется крикнуть, побежать туда хочется, позвать человека. А людей нет. Ни души нет…
Сердце мое онемело. Сижу и молчу.
Богдан другую картину мне показал. Женщина молодая на ней нарисована. На прысьбе2 сидит, руки сложила, большие, не женские руки. Глядит на меня. И такая печаль у нее в глазах, такое горе большое, что я и смотреть на нее не смогла. Голову опустила. Потом еще раз глянула. За руку Богдана взяла.
'Богом клянусь! Это мать твоя!..'
'Да,- Богдан ответил.- Мама моя…'
Картину к стене повернул, вина выпил, руки сцепил за спиной, начал ходить по комнате, разговаривать начал. Не со мной, а с кем-то чужим за черным окном:
'Оптимизма во взгляде нет! Дай вам платок вышитый и скрипача посади рядом! А если я не могу?! Не могу я! Я запомнил ее такой. Она голодной была…'
'Богдан! Богдан! Ты что? Что с тобой?' - я спросила.
'Ничего. Ничего, извини! - Волосы мои ладонью пригладил. Сам нервный стал, пальцы трясутся.- Сейчас, сейчас… Вот! Эту смотри…'
Еще одну показал картину. Тоже вечер без солнца. Мать Богдана сидит за столиком во дворе, старая женщина рядом сидит. И чудно, чудно - столик кажется перевернутым. Мамалыги кусок на столике, луковица, соль в сольничке. А не падают, держатся, как приклеенные. Мать на меня смотрит, бабушка смотрит. Сидят, не вечеряют. Смотрят и смотрят. Я Богдана руку взяла.
'Кого они ждут? Почему столько горя в глазах? Богдан, кого они ждут?'
Он на меня посмотрел, себе самому сказал:
'Значит, верно. Ожидание я передал.- И на картину глянул: - Это поминки, Сабина. Брат мой умер… Вот, смотри…'
Еще одну показал картину.
Улица. И вечер на улице. Мать Богдана с бабушкой гробик на тачке везут. А в гробике - мальчик. Маленький, совсем маленький, ручки сложил. Тоже чудно - гробик кажется перевернутым и сейчас упадет на меня. Крикнуть мне захотелось: 'Поправьте, чтоб не упал!' В глаза матери глянула, бабушке в глаза глянула. А они сквозь душу мою глядят. Они ничего не видят: их горе слепыми сделало. Они идут вдоль плетня камышового. А на плетне змеюкой длинной плакат за угол заворачивает. И белыми буквами на плакате написано: '…ВУЕТ СОВЕТСКАЯ БЕССАРАБИЯ'. Я слова прочитала, а душу мою не слова, а мальчик мертвый притягивает. Смотреть на него не могу, а смотрю. Камень сердце сдавил. 'Упадет сейчас, гробик, думаю, упадет на холодную землю…'
Руками лицо закрыла. Больно мне на душе стало.
'Последняя.,.' - сказал Богдан. И вытащил из-под кровати еще одну, большую, как две газеты. Я глянула. Бог мой! Да я это уже видела! Клянусь матерью, видела. Двор на картине, как наш, в Карагме- те, машина железная стоит у ворот, Хата стоит. Двери открыты. Два гажё военных выводят во двор человека. А третий гажё стоит у машины и курит. Бог мой! Так было, так уже было, когда моего отца забирали, Тому Бужора, отца моего!'
'Богдан! Ты видел, как моего отца забирали?'
'Разве у тебя одной забрали отца?' - он спросил.
Картины все под кровать спрятал, вина выпил и стал снова ходить по комнате, нервный стал, горячий стал. Снова в окно глядеть стал и кому-то там говорить начал, доказывать начал, спорить начал. Слово скажет - прислушается и, будто в ответ что-то услышит, словами горячими отвечает:
'Что? Искажение истории, говорите? А что такое история? Это моя жизнь, это жизнь моего отца, моей матери, брата. И я пишу так, как жил! - К окну подошел и кулаком в темноту погрозил: - Да! Да! Как жил! Вы мне свои глаза не вставите!'
Мне жутко сделалось. Я к нему подошла, взяла его за руку.
'Богдан… Богдан! Кому ты кричишь? Там никого нет…'
Он на меня глянул. Губы дрожат, руки дрожат. Я стакан вина ему налила. Он выпил. Утих. Погладил мои
