было и чего не стало.
Немец выслушал и пожал плечами. В выражении его усталого, но тщательно приведенного в порядок лица было что-то отрешенное: он перешел черту и за ней, за этой чертой, кажется, уже не думал о судьбе своей дивизии.
– Артемьев, ты, я видел, с «Казбеком» ходил, предложи ему.
Артемьев вынул пачку и протянул немцу.
Немец отрицательно качнул головой и что-то сказал Завалишину.
– Он не курит.
– Ко всему некурящий. – Кузьмич еще раз взглянул на немецкого генерала, отвернулся, сказал, обращаясь ко всем, кто был в землянке: – Перед той войной служил я сверхсрочную в драгунском полку. А шефом у нас был его высочество кронпринц Фридрих-Вильгельм. А наш эскадронный, между прочим, тоже был немец, Гарденберг. И был такой случай: в одно лето этот Фридрих-Вильгельм сделал через границу поездку в наш полк верхом. Мы в Царстве Польском у самой границы стояли. Был смотр, и как сейчас помню его личность: длинный, как жердь, форма гусарская, а сам конопатый, словно мухи на нем сидели. Когда мимо ехал, глаза на нас лупил, – Кузьмич кивнул в сторону немца, – как этот сейчас. Здоровался с нами по- русски. А после смотра приказал раздать рядовым по целковому, а старшим унтер-офицерам – по пять. Так что мне пятерка от него досталась. Он с какого года, спроси, – снова кивнул Кузьмич на немецкого генерала.
– Тысяча восемьсот восемьдесят седьмого, – перевел Завалишин.
– А я с восемьдесят шестого, – сказал Кузьмич, – можно сказать, погодки. – И, словно вдруг перестали существовать и этот немецкий генерал, и все окружающие, надолго задумался над чем-то, чего, наверное, нельзя было высказать вслух.
– Пикин вас к телефону, – нарушил тишину голос Туманяна.
Кузьмич с усилием поднялся и, подволакивая ногу, мягко ступая разбитыми валенками по полу блиндажа, пошел к телефону.
– Спасибо, – сказал он в трубку. – Ясно. – И еще раз повторил: – Ясно, что немедленно! Нам тут с ним христосоваться самим время нет. – И, положив трубку, спросил у Туманяна: – Без своего комбата полдня обойдешься? Можешь ему в награду отпуск дать?
– Если прикажете, за него Ильин останется, – сказал Туманян.
Кузьмин повернулся к Синцову:
– В армию к начальнику штаба генералу Серпилину пленного лично доставишь. На моей машине и с двумя автоматчиками, с теми, с которыми брал его.
– Я языком не владею, товарищ генерал, всего сотню слов знаю, – признался Синцов, хотя боялся, что напоминает об этом во вред себе. Могут перерешить и послать Завалишина.
– А ты вези и молчи. С него допросов снимать нам аккурат не ведено. И он пусть помолчит, подумает. Есть об чем. Еще в ту войну небось в господах офицерах был, академии кончал – сперва Вильгельму: «Ваше императорское!», потом Гитлеру: «Хайль!», и вдруг к бывшему унтер-офицеру драгунского полка в плен! Как это понять?
– Перевести ему? – спросил Завалишин, заметивший, как напряженно вслушивался немец в знакомые слова.
– Переводи, что отвезут в штаб армии. А все другое-прочее не для его ушей.
Завалишин перевел. Немец, который встал и продолжал стоять с тех пор, как встал Кузьмин, вдруг быстро и озабоченно сказал что-то Завалишину.
– Просит, чтобы ему была обеспечена безопасность.
– Давайте выводите его, – ничего не ответив на это, сказал Кузьмич, обращаясь сразу к Артемьеву и Завалишину. – А ты, – обернулся он к Синцову, – обожди. Догонишь. – И, когда Артемьев и Завалишин вышли с немцем, посмотрев в глаза Синцову, спросил: – С начальником штаба армии лично знаком?
– Был знаком.
– А я помню, что знаком, – сказал Кузьмич. – Я тебе от него привет передавал. Из окружения вместе с ним выходил, так?
– Так.
– Вот ты и доставь ему немца! – Он обнял и поцеловал Синцова. – А мы тут обратно воевать начнем. А ты не спеши. И обедом начальник штаба угостит – пообедай. И водки предложит с ним выпить – выпей. Заслужил. И к ночи будь, потому что свыше этого отпуска тебе дать не вправе. А замполиту скажи, чтоб теперь же, зараз реляции на бойцов готовил. Если к вечеру сочинит, завтра же всем до единого «Отвагу» вручу!
– Ну и везучий же ты, черт! – сказал Синцову Артемьев, когда немецкий генерал уже был усажен в машину между двумя автоматчиками. – Если б мне кто-нибудь до войны сказал, что Ванька Синцов возьмет в плен немецкого генерала, я бы со смеху помер! Ты не обижайся, но, ей-богу, до сих пор в голове не укладывается! И завидую, конечно! Вот так! – Он провел пальцами по горлу, широко улыбнулся, и у Синцова отлегло от сердца – пропал неприятный осадок от первых слов Артемьева.
Он простился, сел рядом с водителем и поехал, первое время с усилием заставляя себя не оглядываться на немца и продолжая испытывать удивление перед тем, как неожиданно и просто все это произошло.
Что немцы, сидевшие в развалинах этого дома, отрезаны от остальных. Синцов почувствовал еще вчера поздно вечером, когда солдаты убили троих, вылезших из развалин. Договорились с артиллеристами, что они к утру подтянут две батареи на прямую наводку и еще раз как следует дадут по развалинам, – может быть, немцы не выдержат и сдадутся без боя. За последние дни уже несколько раз так бывало. Но все же огонь огнем, а решили ночью, заранее прощупать подходы к развалинам на случай, если артиллерия дела не решит.
Нащупывая подходы, разведчики напоролись на яму посреди улицы. Доложили, что яма какая-то странная, вроде бы с лазом… Синцов пошел туда сам. Прикинул на местности и подумал: а не тот ли это самый, не доведенный до конца, пробитый снарядом подкоп? Лаз расчистили и нашли в нем вмерзшие в землю остатки тел двух саперов, которые были в голове хода в момент, когда его пробило.
С этого все началось ночью, а на рассвете после разведки, в которую Синцов сначала сползал вдвоем, пролезли через ход в развалины уже вдесятером. И, застигнутые врасплох, немцы сдались без единого выстрела.
Все это до сих пор как-то не умещалось в уме. Сколько, бывало, трудов и крови стоил какой-нибудь «язык», сколько людей из-за него лишались жизни! А тут взяли генерала и пять офицеров, не говоря уже о солдатах, и даже волос не упал ни с чьей головы. Вот уж действительно удача!
Артемьев сказал откровенно: не ожидал! «Ясно, не ожидал, я сам не ожидал. А вот взял. Ей-богу, честное слово, взял», – Синцов даже улыбнулся собственным мыслям и подумал, что хорошо бы поскорей увидеть еще раз маленькую докторшу Таню Овсянникову и рассказать ей о такой редкой удаче. Почему вспомнил о ней? Потому что когда-то скитались вместе в окружении и она больше чем кто-нибудь поймет тебя? А в общем, ерунда, не поэтому. Просто хочется увидеть ее. В конце концов еще не вечер жизни – всего тридцать лет…
Ему снова захотелось повернуться и посмотреть на немецкого генерала: какое у него сейчас выражение лица?
Но, несмотря на все свое хорошее настроение, удержался и только весело спросил сидевших сзади автоматчиков:
– Как там немец, ребята? Не ерзает?
– Не-е, смирный, – сказал один из автоматчиков, и в голосе его была снисходительность. – Может, дать ему закурить?
– Ему уже предлагали – он некурящий.
– А может, он пьющий? У меня во фляге есть немного. А он все время щекой дергает, видать, знобит его.
– Ничего, скоро доедем до места, там, найдут нужным, дадут, – сказал Синцов. – Только следите, чтоб он у вас там не глотнул какую-нибудь пилюлю – и на тот свет!
– У нас не глотнет! – откликнулся второй автоматчик. – Он у нас крепко зажатый.
– А как вы считаете, товарищ капитан, – помолчав, спросил первый, – будет нам всем, например,
