сегодня награда?
– Это как наверху скажут, – строго ответил недовольный вопросом Синцов.
– А мы не про то, что наверху скажут, – рассмеялся автоматчик, – мы про то, за чем недалеко ходить! Будет от вас старшине приказание нам перед отбоем двойную норму дать по такому случаю?
– А вы как думали?
– А мы так и думаем.
– Значит, как в воду глядите!
Синцов довольно потянулся: самому хотелось сегодня выпить. Выпить, согреться, накрыться полушубком и проспать подряд так часов двенадцать или больше, сколько поспится. Подумал об этом и усмехнулся несбыточности своего желания.
«Дать тебе медаль может и командир дивизии, дать орден – командующий армией… А твердо обещать тебе, комбату, что ты, находясь не в госпитале и не во втором эшелоне, а у себя в батальоне, на передовой, проспишь двенадцать часов подряд, – этого тебе на войне не может обещать и сам господь бог».
– Зайдите сперва один. – Адъютант кивнул на дверь, из которой вышел.
Синцов, сидевший вместе с немцем в адъютантской у Серпилина, увидел, как немец тоже поднимается, и сказал ему:
– Вартен! Зетцен зи зих![11] – и один вошел к Серпилину.
– Товарищ генерал, по приказанию командира Сто одиннадцатой дивизии генерал-майор Инсфельд, командир двадцать седьмой немецкой пехотной дивизии, в штаб армии доставлен.
Когда Синцов вошел и, закрыв за собой дверь, вытянулся у порога, Серпилин стоял у стола, опираясь на него пальцами левой руки. Убрав со стола руку, он чуть заметным движением плеч подчеркнул, что принимает рапорт. Лицо у него было такое, что Синцову показалось: Серпилин его не узнал.
– Благодарю, – сказал Серпилин все с тем же удивившим Синцова неподвижным, неузнающим выражением лица, сделал два шага навстречу и протянул руку: – Здравствуй, Иван Петрович, вот ты какой стал!
– Что, сразу не узнали, товарищ генерал?
– Из дивизии позвонили, доложили, кто сопровождает. А так, пожалуй, не узнал бы.
– Переводчик явится через пять минут, – сказал за спиной Синцова адъютант.
– Значит, пять минут имеем. Присаживайся.
Серпилин сел сбоку у стола и, подперев щеку рукой, некоторое время молча глядел на Синцова.
– Нет, узнал бы. Скажи откровенно: ты в силах забыть, как мы тогда из окружения выходили?
– Никогда этого не забуду.
– И я не в силах, – сказал Серпилин. – Хочу и не могу. А может, это так и надо, что мы не в силах все это забыть?
Сказал так, словно думал еще о чем-то. Словно был одновременно и близок в своих мыслях к тому, о чем говорил, и очень далек от этого.
– А я вас в первый же день, как в армию прибыл, видел, в пяти шагах.
– Отчего же не подошел?
Синцов запнулся. Надо было объяснить, что он нечаянно оказался свидетелем тогдашнего крупного разговора Серпилина с командующим, а объяснять это было неудобно.
– Вы заняты были.
– Все равно, зря не подошел. Когда это было?
– Девятого января, накануне наступления.
– Да, накануне наступления… – Серпилин почему-то вздохнул и вдруг, словно стряхнув с себя что-то мешавшее ему, сказал другим, изменившимся голосом:
– Когда командующему по телефону доложил, он сказал: «За первого генерала – орден!» Можешь считать, что уже получил. Поздравляю.
Синцов встал с табуретки.
– Служу Советскому Союзу!
Серпилин показал было рукой, чтоб Синцов садился, но взглянул на часы и сам встал.
– Да, далеко он нас с тобой тогда гнал. – Серпилин кивнул на дверь, за которой там, во второй комнате, сидел немец. – Мертвых жаль. Всех мертвых жаль. А тех жальче всего. Тем мертвым немецких генералов в плен уже не брать. И даже во сне этого не увидеть… Как ты, комбат, сегодня со своей колокольни смотришь, после того как генерала в плен взял, – надолго их еще хватит?
– С моей колокольни трудно судить, товарищ генерал…
– Неверно, – прервал Серпилин. – Об этом как раз без тебя трудно судить.
– По-моему, уже ненадолго.
– А конкретно?
– Дня на два, на три.
– Сколько у тебя в батальоне в строю осталось?
– На сегодня сто девять.
– Не густо, – сказал Серпилин. – На немца у адъютанта расписку возьми. И поезжай. Береги себя по мере возможности, раз, по-твоему, уже только два-три дня осталось.
– Как-нибудь, – сказал Синцов. – Я за то время, что с вами не виделись, уже четыре раза был ранен. Пора на этом остановиться.
Серпилин посмотрел на него внимательно и вдруг спросил:
– Ты какого года?
– Двенадцатого, товарищ генерал.
– Да, – задумчиво сказал Серпилин, и лицо у него снова стало отсутствующим. – Ну, иди.
Пожал руку, повернулся и пошел к своему столу, а когда сел и поднял глаза, Синцова уже не было, в дверях стоял адъютант. – Где переводчик? Шесть минут прошло.
– Еще не явился.
– А зачем доложил, что через пять минут будет? Как явится, пусть заходит сразу с немцем. И пока немец у меня будет, по телефону не соединяй. При неотложном звонке доложи – буду от тебя говорить. Все.
Посмотрев вслед адъютанту, виноватым движением закрывавшему за собой дверь, Серпилин сел за стол и тяжело вздохнул. Оказывается, даже при встрече с Синцовым ему не удалось вполне скрыть то, что он переживал сейчас сам, – поймал на себе удивленный взгляд капитана.
А сейчас надо было собраться во что бы то ни стало и наконец хотя бы через силу начать думать об этом немце, а не о себе и о сыне, извещение о смерти которого с изложением обстоятельств прислал сегодня утром по полевой почте неизвестный ему батальонный комиссар Чернов, замполит 96-й танковой бригады и, видимо, добрый человек.
Оказывается, сын служил помпотехом батальона в этой бригаде, был смертельно ранен и умер на поле боя.
Обо всем этом сообщалось в письме, и все это было именно так, очень просто, слишком просто, даже, наверное, еще проще, чем писал батальонный комиссар Чернов, словно старавшийся доказать, что его сын действительно пал смертью храбрых. Как будто тут нужны какие-то особые объяснения!
Почти про всякую смерть на войне, кроме слишком уж всем очевидной смерти из-за собственной подлости или трусости, пишут родным, что «пал смертью храбрых»… И так и должны писать. Как же иначе? В общем-то, это чаще всего правда, хотя и мало что объясняющая.
Из письма было ясно, что через неделю после того, как бригаду выгрузили из эшелонов, был первый бой и в самом конце этого первого боя снаряд попал в танк, на котором шел сын, чтобы отбуксировать из-под огня другую, поврежденную машину. Сына вытащили из танка на снег, и он умер через несколько минут, не приходя в сознание, прежде чем ему было оказана первая помощь. Вот и все. Ни что он думал в этом своем первом бою, ни что чувствовал, ни чего боялся, узнать было уже нельзя. Ясно было только одно, что о возможной своей смерти он думал и хотел, чтобы Серпилин сразу узнал об этом, если это случится. Батальонный комиссар Чернов так и писал: «Ваш приемный сын Вадим Васильевич Толстиков перед началом боя просил меня в случае смерти или тяжелого ранения сообщить вам и одновременно с вами его супруге Анне Петровне…»
Анна Петровна… «Прошу вселить на сохраняемую за мной площадь Толстикову А.П. с дочерью Ольгой».
