Нет. Но по той сверхчувствительной пластинке, которая запечатлевала светотени Рима, по той тонкой мембране, которая записывала оттенки его шумов, — жизнь иная, родная, н_а_ш_е_н_с_к_а_я била в студеную зиму березовым поленом. И уже невозможно вернуть прежнюю восприимчивость. Стали мы страшно мудрыми житейски и страшно неотзывчивыми на внешние впечатления. Рим такой ласковый, такой простосердечный в своем историческом величии. А мы так глубоко заглянули в будущее и увидали в нем такого зверя, что ласке уже не верим и над историей смеемся.
Жив Пипистрелло под потолком кафе Араньо; маленький летучий зверек, которого можно убить легким взмахом полотенца. Но за завтрашний день Пантеона — поручусь ли я? Может быть, мальчишка, которому я дал сегодня два сольди, — завтра обратит весь Рим в новые руины? Вечный город возродится и в новом воплощенье: но уже не для нас: для тех, кто за нами.
Но нужно быть святым, чтобы любить тех, кто идет за нами. Здоровый животный инстинкт диктует ненависть к будущему, ради которого страдает современность. Умом — чту, признаю, утверждаю; сердцем — отрицаю и ненавижу.
Менее всего алкаю и жажду Царствия небесного. Еще не исчерпано сегодня — на земле.
Исчезнувший Рим
В старом квартале Рима исчезающего был кабачок, и звался он 'Исчезнувший Рим' — Roma Sparita. Хозяин его был известен под кличкой 'Маленький человек'. В 'Маленьком человеке' было — при росте малом добрых 120 кило весу, включая все подбородки и превосходное сердце. Мы были приятелями с первых дней моей жизни в Риме до последнего дня. Его ко мне ревновала ощипанная галка с подбитым крылом за частой сеткой в окне. Осколки антиков были влеплены в стену, и журчал фонтанчик в углу под виноградным навесом.
Сбивались в стакане два желтка и заливались горячей марсалой. Когда сор Анджело хотел, он мог угостить на славу. Вино — Фраскати, вода — Треви, живая речь — римская, музыка — гитара и мандолина. Дешевка, простота, приветливость и посильный кредит.
Если он еще жив… если и здесь найду мой столик… и не убавился в весе сор Анджело… и журчит фонтанчик… и галка…
Дурные предчувствия! Смешно — а даже ноги дрожат от ожидания. На повороте замедляю шаг. Тут питался, тут часто, в жаркие дни, писал под защитой винограда, тут было множество дружеских встреч — целая большая страница жизненной истории.
Ворота заперты… вывески нет!
У мальчика жар. Мама спешит в аптеку за липовым цветом. Там ей отвечают:
— Липового цвета нет. Вы возьмите аспирину.
Но нужен, непременно нужен именно липовый цвет! В нем, и только в нем спасение. Аптекарь шарит в пустых ящиках, но дешевое лекарство вышло. Мама уходит грустная. Чем спасти его?
'Исчезнувший Рим' исчез. Соседи слышали, что 'Маленький человек' разорился и уехал жить в деревню. Что же мне делать теперь? Я ухожу в каком-то тумане, с душой опустошенной. До вечера брожу по улицам, бессильный помириться с невознаградимой утратой. Отмерла часть прошлого — и я не знаю, где ее могила… И уже ничем не вернуть. Тру лоб дрожащей рукой — как будто больно ударился им в запертые ворота…
Искать новой привязанности? Разве я — сума переметная? Воображать, что новый венский стул может заменить годами насиженное кресло? Он был для меня фокусом, в котором отразился весь Рим, — этот уголок любимого кабачка, и притом — мой, мой собственный Рим. С уходом его — порвалась самая прочная нить, заботливо скрученная судьбой — чтобы жить вне родины было легче.
Это больно. Даже объяснить не могу, как это больно! Даже при той привычке к потере близких, которую выработала в нас Россия.
Свиданье
Я здесь, в Риме, не один. Вчера с поездом приехал тот, с кем мы назначили здесь свидание.
Мы назначили его еще два года тому назад в Москве, в Большом Чернышевском, в самое безнадежное время. Тогда из России за границу людей нашего типа, явно инакомыслящих, не выпускали (не знаю, как сейчас). Не было ни журналов, ни газет (кроме казенных), и частные издательства дрожали от страха репрессий мелкой дрожью. Был холод, зима, день уходил на добыванье пищи, ночь — на невеселые раздумья и тревожные ожиданья стука в дверь (звонки в Москве тогда еще не действовали). И вот тогда, в минуты полной безнадежности, мы серьезно обещали друг другу встретиться в Риме и выпить кофе у Араньо. С той же вероятностью можно было назначить встречу на Северном полюсе, в чистилище Данте, на скрещенье двух каналов Марса.
Вскоре встретились… в тюрьме особого отдела. Спустя месяцы я ехал в ссылку в голодную губернию. Все это мало походило на исполнение общего нашего желанья!
И все же оно исполнилось. Пипистрелло кружит под потолком, а мы с улыбкой помешиваем ложечкой в чашке мокко.
Оба — старые поклонники Италии: бродили по ней, писали о ней, учили и других смотреть и любить ее.
Днем бродим по Форуму. Необходимо отыскать домик Цезаря, где меж стен росло шесть дубов, а у окна лежал камень, удобный, как мягкое кресло. Раньше я находил его по кудрявым деревьям и сидел в нем часами, особенно весной, когда всюду на Форуме — глицинии и красные маки.
Ищем вместе. Должно быть, эти самые стены. Где же молодые дубы?
Только шесть низко спиленных пней! Сторож припоминает: 'Да, спилили их года четыре тому назад!'
Еще — утрата! Кому помешали дубы? Кто осмелился спилить их? Погибли краса и уют дома Цезаря!
И только красные розы и бассейны дома весталок помогают утешиться в новой невознаградимой потере.
Палатин стал садом, цветущим и благоуханным. Это его очень красит и совсем не лишает развалины их исторического величья.
Говорить не о чем. Мы отдыхаем в тени старых деревьев на холме, где возвышался когда-то храм богине, имени которой мне не вспомнить. Мы — на Палатине. Мы — в Риме! Те самые 'мы', которые мечтали об этом, как о недостижимом более счастье!
На минуты я погружаюсь в мир былых ощущений. Если бы иметь силу продлить эти минуты!
Старый друг
Еще страничка давнего прошлого: рыжая подруга — собачка Филька. Если она жива — она в Риме. Я посылаю ей экспресс по-итальянски, в стиле любовной газетной переписки:
'Филька, которою не раз любовался на вилле Боргезе (времена счастливые — сны золотые!), приглашается прибыть завтра в обычное время в обычный уединенный уголок виллы'.
В предобеденное время терпеливо жду на зеленой травке против зоологического сада.
Проходят минуты — напрасно. Рыженькой собачки нет. Проходит час — я грустно возвращаюсь мимо всех фонтанов виллы и Пинчо, где мы слушали журчанье струй. Филька — прекрасная, сентиментальная страничка прежней римской жизни. Если она не откликнулась и не пришла на свиданье, не значит ли это, что Фильки уже нет? Век собачки так короток!
