— Да, но это же малограмотные люди, наверно, они считают своим долгом обязательно об этом сказать.
— Но есть же журналисты, руководители. Они-то должны понимать, что это уже перебор, надоедает слушать эту трескотню.
— Согласен. Конечно, Сталин великий человек, но, наверно, и ему эта трескотня не нужна.
С «артистом» Колесов обсуждал искусство:
— Как тебе кантата Мурадели? Помнишь: «Вождь народов, я славлю твою волю что крепче стали».
— А дальше: «У меня в голове много дум о тебе, мой любимый Сталин». Музыка отличная, текст подхалимский.
И «артист» убежал по своим делам.
Однажды «академик» неожиданно заговорил о евреях:
— Ты замечал, что все евреи защищают друг друга?
У Колесова отклонений по национальному вопросу не было. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» «Нет ни эллина, ни иудея» – то же самое, но из Евангелия. При евреях не принято было произносить даже само слово «еврей». У самого же «академика» польская фамилия, в роду были французы, еще кто-то, но поляков он не нашел.
— Да нет, не замечал.
— А ты приглядись, практически по любому поводу встают грудью. Вспомни, как они защищали Гускина.
— Но его защищали и русские. У нас в классе из 22 учеников восемь евреев. Трудно делать выводы.
Впрочем, они баловались еврейскими анекдотами: «Идут два еврея, жалуются друг другу, как все дорого: курочка два рубля, масло полтора. Сзади идет русский, подтверждает: да, все дорого. Они оборачиваются и говорят: да нет, недорого, картошка двадцать копеек, брюква тридцать».
Среди деревенских мальчишек была в ходу присказка:
— Сколько время? Два еврея, третий жид, по веревочке бежит.
В деревне нет евреев, мальчишкам они казались существами неведомыми и опасными.
Белинский научил его многим идеям. В школе учили его гневное письмо Гоголю. Там Белинский дал яркий образ насчет религии: мол, русский мужик в отличие от испанского не столь религиозен, он одной рукой крестится, а другой почесывается кое-где. Объяснил Дон Жуана: человек может быть большим талантом в чем-то, но коль скоро его талант вреден для человечества, то он, Дон Жуан, подлежит ликвидации.
Объяснил Гамлета: принца с детства приучали к добру, он вырос добрым человеком. Когда он подрос, ему показали зло и потребовали это уничтожить. А он слабый человек, ему всего-то 17 лет, испугался и засомневался: неужели мир так жесток, не обманывают ли его. В студенческой песне дана верная трактовка: «Ходит Гамлет с пистолетом, хочет кого-то убить. Он недоволен целым светом и думает «быть или не быть». Такого Гамлета нет в современных постановках. Режиссеры предпочитают героизм.
Колесов примерил Гамлета на себя: да, к сожалению, всё так. Его тоже послали в мир доброты и красоты, а на деле поместили в какой-то другой мир. И тоже слаб оказался, вот даже пионервожатым не смог быть.
Белинский беспощадно высмеял его мечту стать писателем. Объяснил: просто любовь к чтению плавно переходит в такую мечту. Критик разобрал «Обыкновенную историю» Гончарова, в которой восторженный юноша, решивший посвятить себя только самым высшим сферам, выбирает поэзию, писательство. Обвинительное заключение критика занимает несколько страниц, главное же вот в чем: все другие высшие сферы требуют большого подготовительного механистического труда, будь то наука, архитектура, живопись, музыка. Сочинительство кажется доступным с нуля. Там же у Белинского – о пустых фантазиях вместо знания жизни. Обидно, но справедливо. Мечта и так-то была довольно зыбкой, а после едких насмешек уважаемого учителя совсем ослабела.
Идея смысла жизни звучит в завете советского святого подвижника: «жизнь дается человеку один раз, и прожить ее нужно так, чтобы потом, умирая…» Колесов застревал на первой части – дается один раз, потом отнимается и больше уже никогда не возвращается. Полная безнадежность. Но продолжение завета торопит жить так, чтобы потом было о чем вспомнить: «чтобы не жег позор за подленькое, мелочное существование». 8)
Учителем жизни для него стал Толстой. «Какой матерый человечище! — говорил Ленин, — кого в Европе можно поставить рядом с ним? Никого!» Отвага мысли – вот что в нем поражает. В «Войне и мире»: Бородино – не битва по плану, а стихия народного духа. В «Крейцеровой сонате» – не любовь, а грех прелюбодеяния. В «Исповеди» – смысл жизни: жить не для себя, а для других. И другое.
Он избегает прямо говорить о Толстом, говорит о Наставнике, Учителе. Скажешь и услышишь: а, это тот, который насчет щек говорил: ударили по левой, подставь правую; знаем, блаженный он, а ты что же – толстовец?
Наставник воспитал в нем уважение к верующим и к Богу. Правда, оставаясь безбожником, он невольно вспоминает циничную формулу Вольтера: если Бога нет, то его следовало бы выдумать.
Он начал жить по Наставнику – для других. Одноклассник «географ» попросил помочь – вместе готовиться к экзаменам. Очень не хотелось, но превозмог себя. Потратил лишнее время и усилия. Потом еле вытянул свои пятерки. Нет, так нельзя, решил он. Потратишься на других, на себя сил не станет, а потом и на других тоже.
Идеи «кем быть» были забавны, наверно, как у всех.
В восемь лет он любил рисовать и захотел стать художником. Это прошло.
В десять лет сочинил стихи: буду поэтом. Тоже прошло.
Полюбил чтение и решил стать писателем.
Его отец до войны написал повесть и послал в издательство. Ему ответили: способности есть, но надо еще учиться и работать над собой. У отца было 7 классов школы. Для сына осталось загадкой: почему отец написал, и почему сын тоже хочет писать. Тут уж гены не при чем, разве что общность психики – замкнутость в себя, склонность к самокопанию (самоанализу). По научному – тип интроверта.
Писатель должен знать жизнь. Он пока знал мало. По-прежнему ему казалось, что боевая, кипучая жизнь есть, может быть, где-то, но вокруг не было. Люди живут бытовыми заботами, о власти говорят «они», которые, по их мнению, всё делают так, чтобы народу было хуже. Люди равнодушны к общему благу, к светлому будущему и даже к Сталину. Но и не ищут чего-то другого.
«Писатель – инженер человеческих душ», — сказал Сталин. Именно этого и хотел Колесов, повторявший слова классика: всем хорошим во мне я обязан книге. Стать не сочинителем изящной словесности (беллетристики), услаждающей людей на досуге, а внести свой вклад в общее благо. Сказано же: «Глаголом жги сердца людей». Каким глаголом? Как жечь? Он не знал.
Знал за собой грех: мечтать и грезить. Подолгу, часами, дома и на прогулках. Грезы – это яркие киносюжеты, героические, фантастические, сентиментальные события. Готовые повести, пьесы, сценарии. Наподобие прочитанного и увиденного в кино. И очень далекие от жизни.
Наука обозначила это явление как аутизм. В меру хорошо для людей искусства. В избытке опасно – свихнуться можно.
В последние годы его захватила другая идея. Он вдруг обнаружил, что у него есть голос. Как в кино: поет себе человек на природе, попадает случайно в театр, всеобщее восхищение и слава. Потом он узнал, что голос есть у каждого человека, но не все любят петь. А он очень любил.
Когда в квартире не было соседей, он расходился во всю мочь: русские песни, арии по Шаляпину, неаполитанские песни. В восемнадцатиметровой комнате его голос звучал лучше слышанного в театре. За два часа пения с выражением и жестами он впадал в транс.
Так он пел два года. И уверовал: «Я пою хорошо. Да, не учился, но в кино какой-нибудь рыбак или шофер, тоже не учившийся, с первого кадра на экране покоряет своей энергией и голосом всех: и простых людей и знатоков».
Он решил: пойду и попробую. Прямо в консерваторию. «Даю себе слово». Начались мучения: и от слово не отступиться, и от страха всё внутри замирает. Все-таки пошел.
