Ему передали это, он был польщен и удивлен.
На экзаменах срабатывал еще и эффект последействия – задел предыдущих отметок. На технической механике отвечал на твердую четверку. Попросил ассистента задать дополнительные вопросы. Подошел профессор, посмотрел зачетную книжку, улыбнулся:
— Ну, видите, чего он хочет.
Заработал пятерку.
Через два-три года учиться надоело. На лекциях зачастую сидел как в полусне, записывал под диктовку. Теоретические курсы сменились на более конкретные – описания устройств, приборов. Логики в них нет, надо просто зубрить. Появились четверки. То же самое и с курсовыми проектами.
Клюшин, товарищ по группе, попросил вместе с ним готовиться к экзамену. Колесов как раз в это время пребывал в очередном настрое жить по Наставнику, то есть для других, и согласился. Клюшин – хороший деревенский парень из старослужащих, пришедших в академию из солдат. Позанимались с разговорами (трепом), этот экзамен сам он с трудом вытянул на пятерку. Пострадал за собственную мягкотелость.
Последующая жизнь показала никчемность забот об успешной учебе, отметках и прочем.
Обычно нелепости бюрократической системы портят жизнь людям. Но ему повезло. Еще до войны главный военный начальник издал приказ, по которому принятые в военную академию гражданские лица получают офицерское звание после первого курса. Может быть, имелись в виду какие-то особые случаи, для каких-то солидных граждан. Он же благодаря этому приказу стал офицером в 18 лет (!?), в мирное время. Ничего, что младшим лейтенантом, зато со всем, что положено – обмундирование, сапоги хромовые, погоны серебристые со звездочкой, зарплата на уровне гражданского инженера. Для сравнения: курсанты высших училищ живут в казармах все пять лет учебы и становятся офицерами только при выпуске.
Через два года начальство спохватилось и навело порядок: в казарме – три года, только после этого офицерское звание.
Получая офицерские 1200 рублей, Колесов отдавал матери 1000, 200 оставлял на свои удовольствия: книги, театр, вечеринки. «Видите, никакой я не эгоист».
Курс набирался поспешно, поэтому большинство принятых – ленинградцы. Славная получилась компания – ребята, близкие друг другу по интересам, по духу, по воспитанию, в целом по отношению к жизни. Воспитанные в мальчишеском кодексе чести: не предавать, не ябедничать, не выпендриваться.
На общем собрании, в общем строю это была единая масса с усредненным общим мнением: кого и что осудить или одобрить, когда восторгаться, когда возмущаться.
В этой компании он был своим.
Поспешность при набора курса привела к огрехам. В течение первого курса отсеяли до пяти процентов. Случайные люди, без желания учиться и подчиняться.
Таким был Коля Ковалев из его группы. Неразговорчивый, сумрачный, постоянно где-то пропадал, объяснял командиру:
— А вы, товарищ майор, удержитесь, если перед вами вот такая бархатная женская ляжка?
Другой курсант напился и отливал на углу Невского и Фонтанки около коней Клодта. Очевидно, отсюда пошел анекдот: за это же и там же задержали пьяного, пьяный возмущается:
— Вот же здесь написано: «отливал барон Клодт». Барону можно, а мне нельзя?
Отливающего курсанта перевоспитали.
Подполковник папа Ревельс (так курсанты звали его между собой) как-то пожаловался курсу: «За всю предыдущую службу я не имел столько взысканий, как за то время, что здесь с вами».
Дедовщины в то время не было в армии вообще, тем более в академии. В начале учебы бывший суворовец попытался воспитывать Колесова – бросил ему в тарелку грязную корку. Он встал и ушел.
— Военный должен ко всему привыкать, — объяснил суворовец окружающим.
— Ты это брось, — сказали ему курсанты, — иначе мы тебя самого заставим привыкать.
Больше суворовец не приставал. Затем исчез в отсеве.
Армейская жизнь помогала взрослеть, освобождаться от застенчивости, становиться чуть жестче.
Так, например, он очень не любил чистить пуговицы на шинели – их нужно мазать пастой и драить щеткой.
Начальник курса папа Ревельс, увидев нечищенные пуговицы, приказал прибыть к нему через час с чищеными. Прибыл.
— Вот теперь другое дело, — сказал он.
Колесов пошутил: пуговицы не чистил – слегка схамил. Его нелюбовь к пуговицам победила, вскоре их заменили на анодированные, не требующие чистки.
Начальник факультета Белов устроил неожиданный осмотр внешнего вида. Колесов брился редко, считая, что ему еще рано, чего зря баловаться.
— Что ж это вы не побрились? — спросил Белов.
Он молчал.
Белов собирался уже отойти, но не услышав ответа, спросил:
— Что ж это вы молчите?
— Вопрос непонятен, — ответил очень спокойно.
— А что ж тут непонятного: я вас спрашиваю, почему не брились – обязаны бриться.
— Нет, все-таки вопрос непонятен.
— Вот я вас на гауптвахту посажу, посидите, подумаете.
Белов опять собрался отойти, заметил, что Колесов пожал плечами.
— Зайдете ко мне в кабинет, — коротко бросил он.
— Виноват, виноват, — весело шептал приятель Юрка Быков, — скажи, что виноват.
В кабинете сдался: – Виноват, товарищ полковник.
В длинном и неприятном разговоре его терпеливо воспитывал Белов (будущий маршал, начальник войск связи страны).
Колесов редко срывался на непослушание, после приступа упрямства сам себя осуждал за грех интеллигентщины, гнилой и хлипкой.
Курсанты любили шутить.
С удовольствием пересказывали хвастовство Свешникова:
— Я утром так торопился в академию, что на ходу пересел с троллейбуса на трамвай.
Предлагали поставить памятник коменданту Марцинкевичу на подходе к академии – с качающимся пальцем. Так он подзывал к себе нарушителей чего-либо: в одежде, в обуви, в отдании чести и т. п.
Колесову тоже хотелось шутить. Будучи дневальным по казарме, он за десять минут до подъема увидел Рамазанова, единственного узбека на курсе, вставшего пораньше, чтобы спокойно заправить койку. Наклонился к нему:
— Не знаю как у вас на Востоке, но у нас на Западе принято вставать по команде подъем.
Рамазанов повернулся к нему и ударил по лицу. Колесов онемел от изумления. Считал, что нерушимой дружбе народов не повредит безобидная шутка.
Потом от товарищей Рамазанова по группе услышал насмешливое: «Европеец».
А еще через некоторое время про Колесова забыли. Рамазанов поражал всех своей болезненной национальной обидчивостью.
Группа курсантов, в том числе Рамазанов, были в командировке. Два курсанта попали под дождь, яловые сапоги промокли. Один из них купил два презерватива, стал натягивать на ноги. Один презерватив сразу же лопнул, второй остался. Пришли в гостиницу – на кровати письмо Рамазанову. Шутник аккуратно вложил в письмо презерватив. Пришел Рамазанов, открыл письмо, читает, наливается злобой:
— Слушайте, есть у русских такой обычай, чтобы теща в письмо вкладывала презерватив?
Орлеанский частенько на лекциях стелил на полу газетку и ложился дремать. Один лектор решил провести опрос:
— Ну, а сейчас нам ответит курсант Орлеанский.
Тот захлопал глазами соседям: не выдавайте.
