всеразрушающей болезни. Радость и благополучие навсегда покинули их жилище, и даже соседи, добрые отношения с которыми складывались годами, стали избегать общения с ними. Сад, за играми в котором Липка пережил когда-то самые чудесные мгновения своей жизни, пришел в запустение, кухарка покинула семью не объясняя причин, и родственники перестали навещать их, ссылаясь на занятость, а после и вовсе ни на что не ссылаясь. Одна лишь Стефка, двоюродная сестра матери, приходила в дом, приносила готовую еду да мало-мальски прибиралась раз в неделю – ей было жаль мальчика. Но все это было бы еще полбеды, если бы не…
Однажды ночью, через несколько недель после возвращения матери из дома скорби, Липка вдруг проснулся. Сначала он не мог понять, что разбудило его, но спустя какое-то время услышал скрип половиц из коридора, по которым крадучись кто-то шел. Мальчик напрягся и прислушался; ему еще никогда в жизни не приходилось испытывать ночных страхов, поэтому мысль о возможной опасности сначала не пришла ему в голову и он просто гадал, кто же это мог ходить по дому ночью?
Шаги замерли возле двери его комнаты и секундой позже он увидел, как кованая ручка опустилась и дверь с легким скрипом начала открываться. Тогда Липка впервые почувствовал, как капля пота юркнула вниз по его телу, а к горлу подкатил комок. Он сглотнул и продолжал не шевелясь смотреть на дверь, не зная что и думать.
В слабом свете луны мальчик различил фигуру матери, которая и впрямь выглядела, как ведьма: копна неухоженных, торчащих во все стороны волос, разорванное, грязное рубище на голом теле с торчащими из него длинными, жилистыми руками-корягами, широко раскрытые, блещущие безумием и яростью глаза и длинные, обнаженные в оскале зубы, с которых, как показалось пораженному ужасом Липке, капала слюна.
Вытянув вперед руки с начинающими загибаться ногтями, мать приближалась к теряющему сознание от страха ребенку. Когда до кровати осталась лишь пара шагов, она вдруг приглушенно зарычала и бросилась на беззащитное тельце. Зажав Липкин рот одной рукой, второй она начала наносить беспорядочные удары, боль от которых была хоть и острой, но все же не такой, как дикий страх, овладевший мальчонкой. Мать, которая, казалось бы, должна защищать и оберегать свое дитя, подобно лебедице, превратилась вдруг в монстра, терзающего его тело и душу.
Насытившись мучениями сына, безумная женщина прекратила издевательства и, оставив Липку в полубессознательном состоянии, выскользнула из комнаты. До слуха мальчика еще некоторое время доносилось ее неразборчивое бормотание и шаркающий звук ее шагов, затем где-то глухо стукнула дверь, и все стихло. Ни жив, ни мертв лежал Липка, не смыкая глаз, и о том, что наступило утро, догадался лишь по донесшимся с улицы голосам отправляющихся на ранние работы крестьян. Улыбка взошедшего часом позже солнца показалась ему издевательством: как может оно светить так ярко и побуждать к пению неразумных птиц, когда в мире происходит такое? Кому нужна теплота его лучей и солнечные зайчики на стенах, если глаз заплыл, горящие ссадины на коже причиняют непередаваемые муки, а в носу все еще стоит ужасная вонь, источаемая телом и одеждой мучительницы? Подумать только!- каких-то пару месяцев назад он бежал к этой женщине со своими маленькими бедами, ища у нее утешения и поддержки, а сейчас она сама стала для него самой большой бедой…
Днем Липка все ходил вокруг мрачного, необщительного отца, не зная, как рассказать ему обо всем. С того рокового дня, когда младенец погиб, а мать угодила в лечебницу, отец замкнулся в себе и, казалось, совсем перестал замечать сына. Его не интересовало, чем тот занят и все ли у него в порядке, накормлен ли он и здоров ли… Быть может, сраженный невзгодами отец и вовсе забыл о его существовании?
Не найдя нужных слов, мальчик так и не осмелился обратиться к родителю и поведать ему о произошедшем. Мать к обеду не вышла, а отец, нехотя поковыряв вилкой в тарелке с едой, не попрощавшись вышел. Промаявшись остаток дня, Липка так и отправился спать, никому ничего не сказав. На ночь он со всей мыслимой тщательностью забаррикадировался в своей спальни, и верный конь-качалка, приткнутый к двери, должен был помочь ему защититься от изверга-матери.
Однако в ту ночь никто не потревожил сон мальчика, если можно назвать сном полтора-два часа настороженной дремы, сморившей все еще перепуганного мальчугана ближе к утру. Большую часть ночи он пролежал без сна, до звона в ушах вслушиваясь в тишину и со страхом ожидая появления монстра. Убежать из дома, искать помощи на стороне ему тогда и в голову не пришло. Да и что он, в самом деле, сказал бы людям? 'Мать меня избивает?' Смешно. Те сказали бы: 'Веди себя хорошо и не заслуживай', вот и все.
С того дня мать и вовсе перестала показываться в доме. Еду ей носил в комнату отец, и кроме ее визга, доносившегося время от времени из-за двери ее спальни, ничто не напоминало о ее существовании. По всей видимости, болезнь ее прогрессировала, и для Липки было загадкой, почему отец не оформит ее окончательно в дом для умалишенных. Там она, во всяком случае, никакой опасности существованию сына представлять не будет. Однако Липкин родитель был, судя по всему, иного мнения и предпочитал не выносить 'сор из избы', хотя ни для кого из жителей деревни состояние его жены не было секретом. Он просто заботился, как мог, о животном, в которое превратилась его некогда милая и жизнерадостная подруга жизни, носил ей корм и воду и утихомиривал при необходимости, махнув, в прочем, рукой на санитарные условия ее содержания. Разносившаяся из-за двери ее комнаты вонь была настолько тошнотворной, что Липка пробегал мимо, зажав пальцами нос, да и то лишь тогда, когда миновать 'смрадного коридора', как он его для себя окрестил, не было никакой возможности.
Будем милосердны и не станем упрекать Липкиного отца в том, что он не выдержал свалившихся на него в одночасье горестей и начал все чаще и чаще прикладываться к бутылке. От него теперь почти всегда пахло спиртным, внешний вид его изменился до неузнаваемости, ходил он растрепанный, немытый и заросший и, если бы не сердобольная Стефка, совсем превратился бы в зверя. Некогда живые глаза его с прыгающими в них искорками веселости потухли и ввалились, подбородок его почти постоянно касался груди, и ноги при ходьбе он теперь не поднимал, наполняя дом шаркающими звуками. К вечеру он бывал обычно уже настолько пьян, что не мог дойти до своей кровати и засыпал прямо там, где в тот момент находился – в гостиной, коридоре или кухне. Повсюду в доме валялись пустые и стояли початые бутылки, словно алкогольное сопровождение требовалось отцу на каждом шагу. Он походя припадал то к одной из них, то к другой, а сделав глоток, отставлял бутылку и тащился дальше. Не видя проходил он мимо сына, лишь неустанными заботами Стефки имевшего чистую одежду, и, казалось, жил в своем собственном мире, не соприкасающемся с реальным. К собственному стыду, Липка начал мечтать о том, чтобы остаться сиротой и быть вызволенным чужими людьми из того ада, в котором вынужден был жить. Насколько он мог судить, к тому дело и шло.
Дети, конечно, легко травмируемы, но в большинстве своем отходчивы. Обиды, нанесенные им, хоть и остаются у них в памяти, но часто теряют остроту, ибо живой и оптимистически настроенный детский ум не желает завязать в болоте негативных эмоций и постоянно строит мосты в светлые дали, что манят новизной и перспективами. Вот и Липка, попереживав из-за избиения психически больной матерью, начал успокаиваться. В течение нескольких недель после ночного кошмара визит не повторялся и мальчик, снова ставший спать относительно спокойно, поверил было, что то был единичный случай. К тому же он понимал, что мать больна и никогда не причинила бы ему зла, если бы не эта подлая болезнь. Что поделать,- у одного человека сердце прихватит, у другого почки шалят, а у третьего и вовсе заразный опоясывающий лишай цветет… Мать вот умом тронулась из-за смерти ее младенца – такая жизнь.
За этим, не свойственным людям его возраста, философствованием Липка и позабыл однажды заложить на ночь дверь в свою комнату. Ни трехногий ветхий стульчик, ни лошадка-качалка не могли теперь защитить его от произвола умалишенной, проникшей в комнату на этот раз бесшумно и сразу же зажавшей его рот липкой вонючей ладонью, чтобы предотвратить всякий возможный крик проснувшегося и обмочившегося от ужаса сына.
Когда утром, едва живой от побоев, с засохшими кровавыми пятнами по всему телу и сломанным носом ребенок появился на пороге захламленной отцовской спальни, тот не сразу узнал его. Затуманенный алкоголем мозг просыпался медленно, и отцу понадобилось несколько минут, чтобы распознать в съежившемся комочке своего несчастного отпрыска, и еще дольше для того, чтобы вникнуть в смысл сбивчивых, торопливых слов ребенка, прерываемых всхлипами и кашлем. Когда же он наконец понял, что хочет сказать ему сын, то ярости его не было предела. Вскочив и впервые за долгое время распрямив некогда могучие плечи, опустившийся глава семьи бросился вон из спальни, на бегу велев Липке не покидать комнаты.
