Присев на край большой отцовской кровати, мальчик несколько долгих минут прислушивался к доносившимся из другого крыла дома воплям и грохоту, свидетельствующим о том, что между супругами идет нешуточное сражение. Что-то падало, ломалось и звенело; в непрерывный вой, издаваемый глоткой сумасшедшей, изредка врезался рык разошедшегося отца, после чего следовали новые удары. Но вот, наконец, наступила тишина. Испуганный Липка подумал, что один из родителей убил другого и, дрожа всем телом, ждал, кто же появится на пороге, страстно желая, чтобы это оказался отец. Медленные, тяжелые шаги на лестнице известили о приближении победителя супружеской баталии, и минуту спустя мальчик с облегчением бросился на шею сутулого, пропахшего алкоголем и потом мужчины. Отец тут же высвободился из объятий и, тяжело дыша, опустился на кровать. Из глубоких царапин на его щеках и шее сочилась кровь, но он, казалось, не замечал этого или же просто не обращал внимания на такие пустяки. Он судорожно сжимал и разжимал кулаки, словно готовясь принять новый бой, а невидящие глаза его смотрели сквозь стену.
– Что с мамой?- не выдержал Липка затянувшегося молчания.
– С мамой?- отец перевел взгляд на сынишку. – Ты это называешь мамой?
Не зная, что ответить, Липка кивнул.
– Ну что ж… Твоя мама больше не будет портить тебе жизнь, я запер ее в подвале.
Липка вдруг почувствовал несказанное облегчение. Какое счастье, что все живы и отец останется на свободе!
– А… тебе, папа?
– Моя жизнь так или иначе кончена,- отец медленно поводил головой из стороны в сторону, что должно было означать смирение, и потянулся к стоящей у кровати бутылке какого-то мутного пойла.
– А как же я?- попробовал Липка уточнить свою дальнейшую судьбу.
– Ты? Не знаю. Уходи.
Отец махнул рукой в сторону двери и снова перестал обращать на Липку внимание.
Снова потянулись безрадостные дни, с той лишь разницей, что запертая в подвале дома мать не представляла уж больше угрозы для Липки. Поначалу она бесилась и бесновалась в своей импровизированной тюрьме, то бросаясь проклятиями, то заискивающе лепеча какие-то нежности и упрашивая выпустить ее. Наличие в подвале узницы постепенно стало частью жизни дома, и Липка даже настолько осмелел, что носил и просовывал ей под дверь еду, когда пьяный отец, заснув, забывал это сделать. Однажды он даже попытался заговорить с ней, но кроме нечленораздельной брани и животных звуков ничего не добился. Отец же, заметив его старания, запретил Липке приближаться к двери в клетку матери и даже спускаться в подвал. Кары, которые он сулил за неповиновение, были столь недвусмысленны, что мальчик не посмел ослушаться и обходил впредь это место, что называется, десятой дорогой. Все выглядело так, словно ничего особенного в доме не происходило.
День проходил за днем, времена года сменяли друг друга, старый дом в затерянной среди лесов австро-венгерской провинции ветшал, а неухоженный, заросший крапивой и колючками сад мало-помалу становился одним целым с окружающим его лесом. Люди совсем перестали заглядывать в эти края, и лишь добрая Стефка время от времени все еще появлялась в доме, чтобы заботиться о мальчике, которого жалела. На ее предложение забрать ребенка к себе отец ответил категорическим отказом и даже, наверное, вышел бы из себя, если бы покрепче стоял на ногах. Деньги у него, правда, были и он, надо отдать ему должное, без лишних слов открывал кошелек, если Стефка считала, что ребенок нуждается в новой одежде. Сам же хозяин дома ходил, в чем придется, и лишь в редкие моменты протрезвления уделял некоторое внимание своему гардеробу, отдавал в стирку костюмы и сорочки да чистил сапоги, впрочем, лишь для того, чтобы во время следующего запоя вновь привести их в непотребное состояние.
Вот так и вышло, что жизнь Липки стала убогой, жалкой и лишенной всякой надежды на сносное будущее. Впрочем, он был рад уже тому, что запертое в подвале чудовище не тревожит его, а его комната не является больше камерой пыток. Однако, памятуя о своей ошибке, Липка теперь уж никогда не оставлял дверь своей комнаты незапертой. Как-то, случайно заметив его старания по баррикадированию, отец хрипло и неприятно рассмеялся:
– Лишнее, сынок! Тебе уж давно нечего бояться!
– А вдруг она… вырвется?- все еще не верил в свою безопасность Липка.
– О нет, мой мальчик, оттуда еще никто не вырывался!
И, продолжая отвратительно смеяться, отец ушел, посеяв в душе сына неясность и страх.
'Откуда – оттуда? И почему никто? Разве в нашем подвале был заперт кто-то еще?'- терзал себя вопросами мальчик, не зная, как понимать отцовские слова. 'И почему он, в самом деле, не подпускает меня к дверям подвала?'
Так прошел еще один год. И вот теперь, когда Липка почти забыл о нем, кошмар вновь повторился.
На лестнице послышались шаги. Чуть шаркающие, зловещие… В ночной тишине они раздавались особенно отчетливо, хотя идущий и старался ступать бесшумно. Сердце Липки остановилось, застряв в горле тугим комочком. Мальчик напрягся и забился в самый угол своей железной кровати. Губы его тряслись от страха, дышать стало тяжело, вниз по щеке юркнула первая разведчица-слезинка. Дверь в комнату Липки не запиралась – как он ни просил, папа так и не сделал засова, назвав мальчика слюнтяем и рохлей, – и он, как мог, забаррикадировал ее стулом и старым своим конем-качалкой, надеясь, впрочем, более на судьбу, чем на эту шаткую защиту. Он знал, что она не спасет его.
На дверную ручку нажали. В полутьме мальчик не видел, как она опустилась, но услышал ее негромкий, зловещий скрип. Дверь не поддалась. Стоящее по ту сторону существо поняло, что доступ в комнату не будет простым, и занервничало. За первыми, осторожными толчками последовали более сильные, энергичные, переходящие в размеренно наносимые удары. Ножка упертого в выступающее ребро половицы стула, которым Липка тщетно пытался обезопасить себя, затрещала, а всклокоченная войлочная грива трясущегося под ударами деревянного коня-качалки горестно заколыхалась, словно бездушный конь сочувствовал своему маленькому владельцу.
За дверью зафыркало, зарычало и, наконец, люто завыло. Боясь описаться от ужаса, мальчик плотно стиснул колени и сидел теперь, подобно загнанному зверьку, на полу в углу комнаты, трясясь всем телом и до крови кусая дрожащие губы. Неужели папа не слышит? Неужто не доносится до него этот холодящий душу вой под Липкиной дверью? Ведь до его комнаты не так уж и далеко! А может, не хочет этот опустившийся, потускневший человек спасти своего беспомощного маленького сына? Может, он даже хочет, чтобы Липка умер? Нет, нет, мальчик не верит в это! Разве смог бы его папа – веселый, усатый военный в красивом, пахнущем табачным дымом кителе, желать его смерти? Скорее всего, он просто снова выпил из той большой, пузатой бутылки, что всегда стоит на столике у оконца, и заснул на своем потертом диване, забыв про Липкины горести…
За дверью вдруг наступила тишина, но это заставило мальчика лишь сжаться в комочек и затаить дыхание, так как он знал, что за этим последует – монстр лишь отступил для разбега. Он не ошибся: через секунду из коридора раздался топот и удар, сопровождаемый диким рыком, распахнул дверь, разнеся в щепы стул и отбросив старого коня к противоположной стене.
Лунный свет выхватывал из темноты лишь фрагменты происходящего, словно щадя мальчика и не позволяя ему увидеть целиком возникшую на пороге комнаты фигуру. Облаченное в лохмотья существо с перекошенным злобой лицом и белыми островками засохшей и свежей слюны на щеках и подбородке перевело дух и, обратив на полумертвого от страха ребенка горящий безумием взгляд, полуслащаво- полузверино изрекло:
'Ну, сынок, зачем же запираться от мамочки?'
Больше всего Липке хотелось сейчас потерять сознание и не видеть перед собой этого ужаса, вновь явившегося к нему из полузабытого прошлого. Отвратительный запах, исходящий от существа, когда-то бывшего его матерью, был таким острым, что мальчик почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Он непроизвольно зажал рот рукой и еще плотнее прижался спиною к холодной стене, борясь с головокружением. Если она приблизится, то он, несомненно, упадет в обморок от ужаса и отвращения, а еще лучше – умрет и не узнает, какие новые муки она ему уготовила… Но как – о Господи! – как чудище
