Русским морем, стремясь все дальше и дальше на юг вдоль берега, занимая там заливы и города — до самой Варны.
Много жестоких битв помнил этот уголок земли между Дунаем и Русским морем; каждый камень здесь и каждая песчинка были обагрены человеческой кровью. Каждая крепость высоко в горах над Дунаем в разные времена знала осады, вторжения, голод. Случалось, легионы императоров, а позднее войска болгарских каганов долгие месяцы держались в крепости, и никакая вражеская сила не могла их взять. Было время, когда кесарь болгарский Симеон, окруженный уграми, заперся в Доростоле, несколько месяцев выдерживал осаду и, наконец, сам пошел в наступление против угров, прогнал их в Ателькуз.
Боев князя Святослава не задержала ни одна крепость. За короткое время было взято восемьдесят придунайских городов, сотни городищ в долине, немало городов у Русского моря. Никогда, никогда, с тех пор как стояли Родопы, с тех пор как пять морей бьются о крутые берега Болгарии, ни одна рать в такое короткое время не доходила до родопских вершин, ни одна рать не продвигалась так стремительно.
Вой князя Святослава беспощадно, не жалея крови, боролись с болярами и их дружинами. Бедняки же, все те, которых боляре называли простым людом, смердами, париками, примыкали к рати князя Святослава.
Когда князь Святослав взял Доростол, к нему прибыли гонцы из-за Родопов, от комита Шишмана[196] и его четырех сыновей, недавно поднявших восстание против Петра и не признававших теперь Преславы…
Гонцы уведомили, что там, у Адриатического моря, ждут Святослава и, как только он займет Преславу, присоединятся к нему, чтобы вместе идти против ромеев.
Планина горела — теперь здесь повсюду вспоминали кесаря Симеона, его именем приветствовали друг друга, имена Симеона и Святослава открывали ворота крепостей. Кольцо вокруг Преславы сжималось все туже и туже, с ее стен уже видны были зарева пожарищ над Дунаем, зарева в горах на западе, зарева со стороны Русского моря. Только в одной стороне не полыхали зарева — на юге от Преславы, в Византии. И туда, через горные ущелья, к Константинополю, и обратно, из Константинополя к Преславе, мчались и мчались гонцы.
6
Обо всем этом, конечно, слышит, все это знает император Никифор. Вой князя Святослава идут не так, как бы ему хотелось. Молчит патрикий Калокир, молчит Святослав, страх и отчаяние начинают постепенно охватывать императора.
О, если бы он знал, то никогда не стал бы звать русов сюда, в Родопы, да еще платить золотом князю Святославу! Испуганный василевс начинает стягивать к Константинополю войска. Сюда идут легионы, стоявшие до сих пор в западных фемах. Стратиги, по велению императора, высылают свои войска, — они заливают серым потоком берега Золотого Рога.
На противоположном берегу Золотого Рога, в Галате, принимаются чинить старые, разбитые и строить новые дромоны, хеландии, скедии. Из голубой дымки Пропонтиды к Константинополю спешат корабли с легионерами из Азии.
Большое войско требует оружия, и его куют в мастерских на Галате и у Влахерна,[197] — куют мечи, копья, день и ночь, беспрерывно. Там же, в мастерских, готовят огромную цепь и протягивают ее через Золотой Рог — от Сотенной башни Юстиниановой стены к Галатской башне на противоположном берегу. Эта башня до сих пор была известна тем, что в ней жили несколько монахов, которые будто вылечивали женщин от бесплодия. Теперь прикованная к ней цепь должна была преградить путь лодиям Святослава к Большому дворцу.
Казалось, Константинополь и все его прибрежные фемы были отлично защищены с суши и моря. Все ждали, что император Никифор выступит со своими легионами против Святослава. И сенаторы и все чиновники открыто и давно поговаривали об этом.
Однако Никифор не спешил. Император Византии не колебался, идти или не идти против Святослава. Вопрос этот император Никифор решил давно, еще когда посылал в Киев своего василика Калокира. Иные причины принуждали Никифора задержаться с походом в Болгарию.
В империи было неспокойно. Сидя в Константинополе, император Никифор чувствовал горячее дыхание Европы. По Южной Италии двигался со своими войсками император Оттон Первый,[198] он вышел уже к морю, близ Сицилии корабли его столкнулись с многочисленным, могучим флотом Византии.
Произошло что-то непонятное. Византийский флот со своими дромонами, с замечательными хеландиями и кубарами, имея в своем распоряжении греческий огонь, все же был разбит и потоплен…
Неспокойно было также и в Азии. Там, в Сирии, и вокруг — в Исаврии, Киликии, Финикии — уже в продолжение нескольких лет вспыхивали восстания против империи, и Никифор давно послал туда своего доместика[199] схол, знаменитого полководца Иоанна Цимисхия, с приказом во что бы то ни стало подавить восстание.
Но вот уже год Иоанн Цимисхий не мог подавать восстание в Азии и все стоял под стенами Антиохии. Императору Никифору пришлось послать туда лучшие легионы во главе со стратопедархом — патрикием Петром, о котором все говорили, что он храбр и с врагами жесток. Одновременно разгневанный император повелел Иоанну Цимисхию немедленно вернуться в Константинополь.
В самом Константинополе также было трудно. Три года подряд в империи был неурожай, в фемах, которые граничили с Болгарией, свирепствовал голод, не хватало продуктов уже и в самой столице. Всю торговлю хлебом захватил в свои руки, конечно, с ведома императора, его брат — куропалат Лев Фока. Он скупал весь привозимый в Константинополь хлеб и продавал его по высокой цене, наживая тысячи кентинариев.
Лев Фока был не один. Каждый патрикий, сенатор и даже самый мелкий чиновник, кроме большого жалованья, получаемого из царской казны, старался еще что-нибудь заработать. Все торговали домами в городе, имениями в фемах, тысячи рабов трудились на императора и его сторонников. Голодное, обедневшее население Константинополя и ближайших фем было доведено до отчаяния.
Канцелярию эпарха города, которая находилась недалеко от Большого дворца, каждое утро осаждали мясники, хлебопеки, торговцы мылом, воском, полотном. Они жаловались, что Колхида и Керосун не продают им полотна, что никто не хочет гнать баранов и скотину из Сангарии и Никомидии, а в Тавре будто никогда и не было свиней…
Но не одни торговцы толпились подле канцелярии эпарха. Сюда шел и голодный люд столицы, жалуясь на отсутствие работы, а если она и случалась, то на заработок нельзя было купить хлеба.
Чем дальше, тем все больше и больше ширились в столице грабежи, разбои, убийства. По ночам то тут, то там вспыхивали пожары, то тут, то там грабители разбивали лавки. Поджигателей и воров ловили, колодниками была забита вся претория, но это не помогало. Город кипел, волновался.
Волнения и беспокойство еще больше всколыхнули город, когда туда дошли слухи о победах князя Святослава в Болгарии.
Во время игр на Ипподроме, в самый торжественный момент, когда на арену вышли все участники игр и император Никифор вместе с императрицей Феофано появились в своей ложе, чтобы приветствовать собравшихся, со скамей раздались выкрики: «Хлеба!.. Хлеба!..» — потом свист. В императорскую ложу полетели камни.
Императору Никифору и Феофано пришлось бежать с Ипподрома. Через узкие проходы Кафизмы, подвалы храма Дафи и галерею Маркиана они тайком пробрались в Буколеон.
Буколеонский дворец император Никифор велел выстроить еще в самом начале своего царствования: он боялся жить в Большом дворце, где царствовали и погибали насильственной смертью императоры — предшественники Никифора.
Свой новый дворец император построил южнее Большого дворца, над узким и глубоким заливом, в котором можно было держать наготове несколько кораблей. Дворец этот и снаружи и внутри напоминал крепость — высокие стены, бойницы, башни, подземелья. Туда трудно было войти, но еще труднее
