повсюду были роялистками, — говорит Наполеон в своих записках, — и это неудивительно! Ведь свобода гораздо более прекрасная женщина, чем они, и затмевает их всех»…
В полку, где служил Наполеон, раскол был очень силен. Половина его товарищей, и даже среди них его лучшие друзья, покинули знамя, оскверненное в их глазах революцией. Но тем решительнее сам Наполеон окунулся в революционный поток. В Оксонне и Валансе, он так же, как и в Аяччио, посещал политические клубы и патриотические празднества. Он даже подписывал революционные адресы, как напр. петицию, требовавшую осуждения короля, и часто выступал оратором на политических собраниях. Он ежедневно собирал своих унтер-офицеров и читал им парижские газеты. Одному из своих друзей он писал тогда: «Успокоившись на счет участи моей страны и славы моего друга (он подразумевал Паоли), я озабочен теперь только судьбой нашего общего отечества»…
Таково было настроение Наполеона в начале французской революции. Но тем не менее, когда ему пришлось присутствовать при сцене, разыгравшейся в июне 1792 г., когда народная толпа ворвалась в королевский дворец и заставляла Людовика XVI подчиниться требованиям патриотов, то он сказал своему товарищу Бурьену, что в эту «сволочь» следовало бы просто выстрелить из пушки. Сотни четыре или пять положили бы на месте, а остальные обратились бы в бегство! До какой степени Наполеон интересовался тогда великими и жгучими вопросами современности, доказывает то, с каким жаром зачитывался он историко-политическими трактатами. Интересно то, что он тогда старательно отмечал даты и факты из историй французского дворянства и мемуаров Дюкло, которые иллюстрировали изменнические поступки и жестокость старинной монархии, испорченность дворянства и духовенства, деспотизм церкви и короны. Он не забывал также и своих прежних литературных планов. Он хотел снова взяться за историю Корсики и даже обратился к Паоли с просьбой о материалах, но Паоли отговорил его, находя, что еще рано писать историю страны, и советовал собрать раньше только одни анекдоты и факты, которые могли бы подтвердить геройство корсиканского народа.
Впрочем, в это время, Наполеон уже заинтересовался другим планом. Вероятно по совету Рейналя, он написал сочинение «Речи о счастьи», на соискание премии, объявленной Лионской академией. Это сочинение, тяжело написанное, страдающее повторениями и отсутствием последовательности, все же дает возможность заглянуть в душу Наполеона, так как заключает в себе — вольные или невольные — признания. И на этих признаниях в значительной степени отражается влияние Руссо, но только у Руссо отсутствует тот героический тон, который звучит в каждой фразе Наполеона. Кроме того, Наполеон заранее исключает из своей политической системы социалистический элемент учения Руссо, при чем во всех его собственных рассуждениях о государстве проглядывают уже воззрения повелителя. Но любопытнее всего, что он с особенной страстностью говорит о демоне честолюбия, во власти которого находились великие люди истории. Может быть, он предчувствовал свою судьбу, когда писал эти строки, потому что он как бы старается оправдать себя в собственных глазах, говоря, что
Таковы были идеалы, которые рисовал cебе двадцатидвухлетний Наполеон; однако и тогда уже во многих строках, написанных им, проглядывало презрение к людям, и можно было предвидеть, что недалек момент, когда тонкий слой идеалов, прикрывающий это презрение, исчезнет, и презрение к людям превратится в презрение к идеям.
ГЛАВА II
Наполеону жилось в это время нелегко на то скудное жалованье, которое он получал в Валансе. Он продолжал однако свои литературные опыты и принимал деятельное участие в политических клубах, находившихся в сношениях с парижскими якобинцами. И в Аяччио, и в Валансе он примыкал к радикальной партии. Между прочим, он написал брошюру в 1790 г., вместе со своим дядей, аббатом Феш «о конституционной присяге священников». Эта брошюра очень возмутила благочестивых корсиканцев, и даже один раз, во время крестного хода, его чуть было не убили возмутившиеся крестьяне.
Однако дальнейшее течение революции и окончательное крушение монархии вызвали у него совсем иные чувства, чем можно было бы ожидать, судя по его прежним взглядам. Мы говорили уже о том замечании, которое вырвалось у него, когда в Тюйльерийский дворец ворвался народ. Десятого августа того же года он присутствовал при крушении монархии и говорил потом: «Я чувствовал, что если бы меня позвали, то я бы стал защищать короля. Я был против тех, которые хотели основать республику при помощи народа, и притом я негодовал, видя, как люди в обыкновенном платье нападали на людей в мундирах»… Наполеон был вызван тогда в Париж для объяснения своего поведения в Корсике, но после восстания 10-го августа и низложения короля в Париже появилось новое правительство, которое отнеслось к нему более благосклонно и даже произвело его в капралы.
Около этого времени он писал своему брату Люсьену: «Когда присмотришься ближе, то видишь, что народы вряд ли заслуживают тех стараний, которые делаются для того, чтобы снискать их расположение. Ты знаешь историю в Аяччио? История в Париже такая же, только, пожалуй, люди здесь еще ничтожнее, еще злее, еще более склонны к клевете и брюзжанью. Нужно видеть вещи вблизи, чтобы заметить, что французы — состарившийся народ, без страстных желаний и мускулов»… В этих строках уже проглядывает презрительное отношение к людям, которое прежде скрывалось у него за юношескими идеалами свободы и пылким корсиканским патриотизмом. Он холодно смотрел в глаза действительности, равнодушно взирая на революционную бурю, бушевавшую во Франции, но зато, чем далее отступали его прежние юношеские идеалы, тем сильнее выдвигались вперед его честолюбие и эгоизм. С хладнокровием спокойного наблюдателя, он пишет Люсьену, революционный пыл которого ему хотелось бы охладить: «Каждый преследует только свои интересы и хочет выдвинуться при помощи всех средств террора и клеветы. Интриги носят еще более низменный характер, чем прежде. Все это разрушительно действует на честолюбие. Надо сожалеть о тех, которые имеют несчастие играть какую-нибудь роль, хотя бы не желая этого. Жить в покое, отдаваться семье и своим наклонностям, — это, мой друг, то, к чему надо стремиться, когда имеешь четыре — пять тысяч ливров ренты и перешел уже за 25-летний возраст, т. е. когда фантазия и мечты уже улеглись и не мучат больше человека».
Его прежние и великие стремления бороться за свое отечество, за свои возвышенные идеалы все более затушевываются. В то время, как вокруг него государства и общества содрогаются в ужасной агонии, он спокойно занимается делами и… астрономией! «Я очень много занимаюсь астрономией, — пишет он брату. — Это прекрасное развлечение и гордая наука. С моими математическими познаниями я скоро смогу овладеть этой наукой. Одним великим приобретением у меня будет больше»….
Но энергичная натура Наполеона и его гигантское честолюбие не могли долго бездействовать. В своих записках, относящихся к лету 1791 года, он цитирует строфу из стихотворений английского поэта Попа: «Чем сильнее наш ум, тем нужнее, чтоб он действовал. Покой — для него смерть, а упражнение — жизнь!» Мир его прежних идеалов, по-видимому, уже разлетелся тогда вдребезги, но тем сильнее росло у него желание проявить себя, завоевать счастье, и, конечно, его воля и гений должны были развернуться во всю ширь, как только поле очистилось, и он освободился от всяких пут, которые связывали его, под видом долга к государству и его прежней идеологии.
Впрочем, то, что творилось во Франции, могло только служить дальнейшим толчком к эволюции Наполеона, примкнувшего сначала к революции под влиянием ненависти к привилегиям и той идеологии,
