XV

В домишке стало шумно. Новорожденный орал день и ночь почти без перерыву. Живот ли у него «схватывало» от сосок, которыми Хима старалась заткнуть ему глотку, или от чего другого, — неизвестно, но только он орал, орал и орал. Хима сердилась и со злости плакала. Иван Захарыч брал его иногда на руки и неловко «тюлюлюкал», приговаривая: «ах, дуду, дуду, дуду! потерял мужик дугу, на поповом на лугу, шарил, шарил — не нашел, взял заплакал, да пошел»…

Федул Митрич, глядя на них, фыркал носом или, отвернувшись на лежанке к стенке, заливался про себя ехидным смехом.

К году Хима опять «затяжелела» и сделалась, по выражению Федул Митрича, «злее чорта»… Кроме того, ее вдруг «обуяла» какая-то непомерная жадность, скаредность. Чай, сахар, хлеб, все это она заперла в шкаф, ключ от которого носила постоянно у себя в кармане. Чай стали пить только один раз по утру, да и то не чай, а какую-то мутную водицу…

— Мы не господа, — говорила Хима, — сожрать-то что хошь можно… Вон люди-то как живут, на одной на сухой корке — и то живы. Другому бы давно помирать пора, — продолжала она, выразительно глядя на Федул Митрича, — а он, неизвестно зачем, живет… место занимает…

— Тьфу ты, окаянная сила! — плевался, вскакивая из-за стола, Федул Митрич. — А я тебя, чорта, кормил?.. Забыла?.. Погоди, — обращался он к Ивану Захарычу, — дойдет дело, будешь ты у ней ноги мыть да эту самую воду пить… Погоди!.. Может, доживу — увижу…

Но дожить и увидать ему не пришлось, и он вскоре помер от «распаления в легком», лежа на своей лежанке…

А Хима благополучно родила другого мальчишку…

Жизнь потянулась в домишке тусклая, с ребячьим писком, с грязью, недоеданием, попреками, руганью…

Хима совсем опустилась. Ходила с мокрым подолом, грязная, с худым желтым лицом, постоянно ругаясь, пронзительно визжа и трясясь над всякой монеткой…

Ивана Захарыча она считала своей неотъемлемой собственностью, с которой можно делать, что угодно…

Жилось этой «собственности» плохо. Работы было совсем мало, — кое-какая грошовая починка, деньги за которую приходилось получать с трудом… Дела по огороду не ладились: либо мороз хватит чуть не в июле, либо червь навалится, либо еще что… На рынке торговля тоже шла не важно, да и Химе бывало некогда торговать: заболел второй мальчишка и не шел с рук. Хима злилась, орала и на него: «чтоб ты издох!» — и на мужа.

— Кабы знала, что ты такой, лучше бы в девках десятерых родила, чем тебя дожидаться. Заел ты мою жизнь… Куда ты годен: ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди…

Иван Захарыч молча слушал, и в его душу заползала тупая, мучительная тоска-злость.

— О, господи, владыко живота моего, — шептал он, уходя от греха куда-нибудь в огород. — И догадало меня… Жил бы теперича один… А все Соплюн проклятый… Н-да, правду говорил старик: «погоди, узнаешь»… вот и узнал…

Иногда, очень, впрочем, редко, удавалось Ивану Захарычу «отлучаться» из дому в город, отнести работишку, получить за нее, если отдадут, деньжонки, купить лаку, клею, политуры или что еще, нужное по его делу, в чем Хима ничего не понимала. Эти редкие отлучки были для Ивана Захарыча все равно, что для жаждущего в пустыне вода.

Он шел в трактир попить за пятачок чаю. Ему нужен был, конечно, не чай, а то, что он любил чуть не с пеленок: вся эта шумная трактирная жизнь, спертый воздух, хлопанье дверью, беганье половых, пронзительная трескотня канареек, галденье мужиков, чтение газеты… Он садился где-нибудь в сторонке, спрашивал пару чаю и сидел, с наслаждением поглядывая по сторонам, слушая разговоры, забывая на время, что дома ждет его Хима со своими ругательствами, дети, попреки… тоска. В особенности, сидя в трактире, он любил слушать чтение «ведомостей». Сам он читал плохо, почти что ничего не понимал. Другое дело в трактире, когда эти же самые «ведомости» читал кто-нибудь другой. Тут Иван Захарыч, подсев к чтецу, превращался весь во внимание, изображая из себя в некотором роде знак вопроса.

Его интересовало все — и передовая статья, толкующая про какой-нибудь восточный вопрос, прославляющая могущество России, и фельетон, в котором описывалось, как «Лизу погубил русокудрый Иван». Пуще же всего интересовали Ивана Захарыча разные «происшествия»: убийства, грабежи, землетрясения, рождение необыкновенного урода, драки… Любил он также слушать «обьявления»: «Ищу уроков. Согласен за стол. Расстоянием не стесняюсь. Зацепа. Дом Кудинова, квар. № 5».

— Ишь ты, — говорил, выслушав это, Иван Захарыч, — стало быть, дошел до дела… перекусить нечего. А небось, благородный какой…

— «Последняя новость! — начинает чтец другое объявление. — Прелестные и прочные стенные часы, „ре-ре-гулятор“ новейшего фасона, с отличною самоиграющею каждый час громкою и весьма приятною для слуха музыкой. Цена вместо 30 рублей только 15»… Вот купи! — говорит он Ивану Захарычу.

— Гм! где уж нам… до часов ли! Наши часы на небе, — мы по солнышку…

Ходил Иван Захарыч постоянно в один и тот же трактир, к «Конычу».

Трактир был плохой, до казенки торговавший водкой открыто, а теперь торгующий ею же «закрыто», то есть подающий на стол водку в чайниках, под видом чая. В последнее время содержатель его Коныч, длинный человек, похожий на отесанную шестерину, с глазами голодного пса, купил в Москве граммофон для привлечения публики и заводил его, ставя около двери или окна для того, чтобы крик грамофона слышен был «за версту»…

Из Москвы же выписывал он для трактира две газеты. Как граммофон, так и газеты пришлись к месту. Граммофон слушали сначала, в особенности деревенские бабы, с каким-то священным ужасом, крестясь и говоря, что «не иначе, как в нем нечистый сидит», а газеты зачитывались, переходя из рук в руки, до того, что под конец превращались в какие-то серые, скомканные портянки, хотя, собственно говоря, по своему «духу» они были тоже не лучше портянок…

Посещая этот трактирчик, Иван Захарыч познакомился в нем с некоторыми, по его мнению, «порядочными» людьми… Эти «порядочные» люди были известные всему городу забулдыги: писарь из мещанской управы Сысой Петров, регент соборный Вуколыч да еще служащий из казначейства, которого звали довольно-таки странно: «Чортик». Собственно говоря, этот Чортик и точно напоминал видом своим знаменитого тезку… нехватало только рогов да хвоста…

У этих людей в трактире было свое любимое место, где они постоянно и садились. Здесь они спрашивали себе три пары чаю, газету и почти каждый день «доброго здоровьица» в чайнике. Самый старший из них по годам, писарь из управы, Сысой Петров, человек с круглым, как лепешка, лицом, плешивый, с огромными красными пальцами на руках, брал газету и принимался читать вслух замогильным, как в пустую бочку, голосом, как-то странно ухая, точно огромный филин, сидящий где- нибудь весной, ночью, в дремучем лесу, и редко и монотонно, как маятник у больших часов, выговаривающий: ух, ух, ух, ух!

Вуколыч, соборный регент, толстый, небольшого роста человек, засунув в рот огромную папироску «пушку», слушал, глядя не на чтеца, а куда-то в сторону, на улицу, где ходили люди и проезжали подводы, либо на полового, стоявшего заложив руки за спину и прислонясь к печке; на бритом и постоянно изрезанном тупой бритвой лице Вуколыча ничего нельзя было прочесть… Застыло это лицо, точно какой- нибудь студень, да так и осталось…

Другое дело Чортик… Этот господин, казалось, состоял весь из пружинок, винтиков, колесиков, которые бегали и кружились без перерыва… Все в нем так и ходило! Ни рукам, ни глазам, ни бороденке — ни чему не давал он покоя. По всему вероятию, его и назвали по этой причине не чортом, кличкой в некотором роде солидной, внушающей мысль о чем-то большом, страшном и важном, а просто чортиком, то есть чем-то маленьким, беспокойным, юрким, как мышонок…

К этим-то «порядочным» людям, приходя в трактир, и подсаживался Иван Захарыч. Он с наслаждением слушал чтение газеты, разговоры по поводу прочитанного, с затаенной завистью глотая слюни, глядел, как они пили «по махонькой» водку, курили и вообще вели себя как-то так ловко, вольно и

Вы читаете Забытые
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату