красивая… Ну, а ему, знамо, худо ли!
— Как же ты узнал? — спросил я.
— Как, как! — точно рассердившись на мой вопрос, воскликнул мужик. — Добрые люди глаза открыли. Добрые люди этому рады, медку слизнуть… Ну, знамо, осатанел я, клочку ей… С места оба долой… Другое стал подыскивать… Тут уж у меня кое-какие знакомые завелись… Вышло место на фабрику. В сторожа меня пределили. Ну, ладно! Приехал я с женой поутру, слез с машины, пошел. Прихожу прямо к воротам: сидят два сторожа, в шашки от нечего делать играют… Один, который помоложе, и спрашивает: 'а это, говорит, жена твоя, что ли?' Жена, говорю, законная. А что? — говорю. 'Да ничего, говорит, ишь она у тебя какая гладкая, сытая… Сам таких любит… Не сумлевайся, земляк, быть тебе на месте!'
— И что ж, братчик, думаешь? — воскликнул рассказчик, повернувшись ко мне. — Истинная, сейчас провалиться, правда. По бабе только и меня взял. Такая-то, понимаешь, сволочь, не приведи бог. Ни одну, сукин сын, не упустит — все молодые бабенки его. Высокий, ноги долгие, с рыла рыжий. Англичанин какой-то… пес его знает… Попадись теперь — убью, истинный господь, убью! Им, сволочам, все можно… Нет, тпру! погоди, и наше время подходит! Мы вам пропишем…
— Ну, поступил я, пределился, стал жить… Жененка тоже на дело попала, ей три бумажки положили… Каморку дали на четверых: я с женой да мой товарищ — сторож, тоже с бабой… Посменно мы с ним у ворот дежурили… Я двенадцать часов, он — двенадцать. Я по ночам, он днем. Ну, пожил… привык, намотался… Жизнь, братчик, фабричная не приведи создатель… аки вот, истинный господь, в аду кипишь… Народу много… девки это… все отчаянные… 'деньги ваши, будут наши…' Попадет особливо холостой, живо с копыльев слетит… Водку эту глушат, аки воду… В карты жарят… Налакаются пьяные, пойдут с гармошками, с девками гулять… песни орут, безобразничают… с ножами ходят… Слова не моги сказать — зарежут, истинный господь! Отчаянный народ московский, не приведи царица небесная. Я было с дуру-то, по первому-то разу, строго дело повел, да меня, братчик, живо укротили… Дежурил я у западных ворот. Приказано было на ночь их запирать, а в калитку без дела никого не пущать… Я было так и повел, не стал пущать… Только вот раз сижу, глядь — идет артель человек десять, с девками, прямо ко мне. 'Ты это, говорят, чего здеся, косопузый чорт, за начальство сидишь, а?' Бац меня ни с того, ни с сего по уху, бац по другому, начали валтузить… Я было: караул! А они мне рот-то зажали, да и того — и по бокам-то, и по рылу-то… Вот это место, около глазу, наскрозь прошибли… Крови из меня выпустили — конца-краю нет!.. С тех пор, братчик, полно, шабаш, по-другому дело повел: что и вижу, так не вижу, что и слышу — не слышу… Сбили с меня форс-то, вся политура сразу слезла… И дело мое, гляжу, с эстого разу пошло в гору… Прямо скажу: полюбил меня народ, доходишко кое-какой образовался… Глядишь — тот запоздал, а пройти нужно, сейчас пятачок… А то, глядишь, из лавки к казенке кто волочет что на похмелье… Раз с цельным мешком двоих пропустил… на половинку дали…
— Привык я… стал за галстук закладывать… Как лишняя копейка завелась, сейчас ее под ноготок… Грешный человек, по пьяной лавочке от жены погуливать стал. Мамзелю одну себе прииначил… Что она ни добудет, все, бывало, и пропьем вместе… Не молодая была, а полюбился я ей… пристала, не отдерешь… как пластырь, истинный гссподь… Жены только я все опасался сдуру-то… Опасаться-то нечего было: она допреж того этим самым делом занялась. Спуталась с табельщиком… а мне, понимаешь, и ни к чему… Ночь-то меня дома нет, ну, а днем-то она на работе… Приду поутру, перехвачу чего ни на есть, спать… А там, глядишь, выпью… Дело-то бы оно так и шло, да, спасибо, эта самая моя мамзеля глаза мне открыла. 'Ты, говорит, Маркел, что знаешь? Ведь твоя, говорит, милая-то половинка с Игнат Тимофеичем, с табельщиком, снюхалась'… Врешь?!. — 'Сичас издохнуть, говорит, не вру. Ступай-кась, говорит, часиков в десять в чепуху — увидишь'… Так она мне этими словами сердце пронзила. Ах ты, думал себе, погоди, я тебе покажу Игнат Тимофеича, до морковкиных заговин не забудешь!.. Собрался это я по вечеру… сердце кипит… Трахнул половинку для смелости… Прихожу в чепуху, а уж эта полюбовница-то моя тут. 'Они, говорит, в каморке… там их, говорит, конпания, Ванька Бузин со своей шкурой, Михайло Петрович булгахтер с Танькой Голядской, да Игнат Тимофеич с твоей пиво глушат… — Ступай, говорит, полюбуйся, как жены- то, богом даденные, от мужей пузья делают'… Распалила меня, окаянная сила, во как — страсть… Побежал я в трактир… прошел мимо буфету, скрозь всю залу, прямо в каморку… отворил дверь, гляжу… ах ты, сила окаянная. Сидит этот самый Игнат Тимофеич, а моя шкура у него на коленках и левой ручкой за шею обхватила… Песни поют, а на столе, насупротив их, бутылки с пивом, стаканы, закуска… Эх, веришь богу, боатчик, как увидал я это, — пошел, слышу, по всему телу холод, а перед глазами, словно кто фонарики зажег, замелькали огоньки, часто эдак, инда глазам больно… Ну, сгреб я ее тут, понимаешь, ни слова не говоря, за глотку, и пошла у нас, братчик, переделка… Подскочил было этот самый ко мне Игнат Тимофеич… заступиться хотел… А я его ка-а-к шаркну бутылкой пивной… брык он! прямо на стол… Стол к чортовой матери!.. Хозяин прибежал, половые, гости, начали меня укрощать… Разгорелся я, сам себя не помню… Как которого ни ахну, — с ног долой! Ну, однако, сшибли меня, кто-то по затылку бутылкой тарарахнул. Помутилось в глазах, свалился… Очухался в больнице… избили всего, живого места не оставили…
— Поправился, вышел из больницы, меня сейчас на вынос, к расчету… Получил расчет, пошел, выпил, как следовательно… Пойду, думаю себе, к бабе, велю ей сряжаться, вместе уйдем… Ладно! Прихожу в каморку… нету ее… стал дожидаться. Гляжу, идет. Посмотрела на меня этак сбоку, ничего не сказала, диви, не узнала… Платьишко, гляжу, на ней, даром что на работе была, хорошее… Такого у ней, думаю, словно не было. Закипело, слышу, во мне опять все, как кипяток в чугуне. — 'Здорово., говорю. Аль не узнала?' — Как, говорит, не узнать! Аль вышел из больницы-то? Мало, говорит, тебя, озорника, клочили… 'Ах ты, говорю, лахудра ты эдакая… Да я, говорю, тебя преврачу сейчас в соль и отвечать не стану. Я тебе кто?.. Что во святом-то писаньи сказано, говорю, а? Сказано: 'жена да боится своего мужа', а ты, трепло, что, а?.. Сряжайся, говорю, бери расчет… пойдем… Не желаю я здесь находиться'. И что ж ты, братчик, думаешь, она мне дерзнула на это, а?
Рассказчик замолчал и вопросительно смотрел на меня, ожидая ответа.
— Не знаешь? Не дай бог и знать. 'Не пойду, — говорит, — на кой ты мне нужен. Трепаться-то с тобой?' — Хватило же, понимаешь, у сволочи смелости такие слова сказать мужу, а? Стало быть, хороша… Хватило же смелости, а? Ну, гляжу я на нее, своим ушам не верю. — 'Не пойдешь? — говорю'. 'Нет… Ступай один, коли охота, а мне и здесь жить можно'. — Вскочил я тут, братчик, да за ней… Она за дверь, по колидору… 'Караул!' кричит… я за ней… колидор-то длинный, есть где разгуляться… бежит она, а сама оглядывается… А я, понимаешь, словно волк остервенился… Настиг, сцопал за это место, за повойник… Стой! теперь наша! Сшиб на пол, да ногами под бока, и так и эдак, и так и эдак… 'Будешь?' — спрашиваю. — 'Буду', говорит. — 'Будешь?' — 'Буду!' Вцепился я ей левой рукой за пасть-то, зажал, а правой по морде… залилось все кровью… 'Будешь?' — говорю. — 'Бу-бу-ду' — булькает только, понимаешь, а выговорить не может, что, дискать, 'буду'… До того, братчик, бил, устал инда, словно цельный день в роще работал. Забил бы, истинный господь, до смерти, как не хожалый Наум Василич… сказали ему… прибежал, отбил, а то бы крышка!.. — Ну, тут уж и мне опять попало… били, не жалели… Директор велел сказать, чтобы уходил, пока цел, а то-де плохо будет. Полицию, дескать, позовет… А жену бить не смеешь, и ничего ты с ней сделать не можешь, коли она с тобой жить не желает… Надо уходить, думаю, ничего не попишешь, а куда?.. Пошел с горя в казенку… Любовницу свою позвал. Взяли бутылку, колбасы взяли, выпили. Пошли в трактир, чаю заказали две пары, баранок сдобных фунт. Потом дал ей денег, сбегала она в казенку, принесла еще половинку… И сделался я, братчик, пьяный… Она-то ничего, а я вдребезги… с огорченья, видно, ослаб… Вышли из трактира, ткнулся я в канаву, уснул как умер… Проснулся — темно, ночь. Собаки где-то брешут, дождик идет, моросит. Опомнился, — гляжу — сапог на мне нету… Я — в портки, кошелька нету… Вскочил, сел, дрожу весь… Что, думаю, сделать теперь? Куда итти?.. Все спят, трактиры заперты… надо рассвету дожидаться… Нащупал в кармане кисет… В кисете вид мой лежит. Ну, думаю, слава богу, хоть вид-то цел. Лег, картуз под щеку, свернулся калачиком, как собачонка, а зубами-то — тра-та-та, тра-та-та… Холодно, мокро… да с похмелья-то… смерть!.. Забылся, однако… вроде как бы уснул… Очухался, гляжу бело… гудок орет, машина бежит, стучит колесами об рельсы… дождя нет, перестал. Заря занимается, разъяснело, на небе чисто… хороший день будет. Сел это я, достал кисет, свернул, закурил. Хотел было итти… глядь: от фабрики по мосту бежит баба, шалью покрыта… шаль трепыхается одним концом… А ведь это она, думаю себе, самая моя мамзеля. Подбежала… запыхалась… 'Проснулся?' — Проснулся. 'Что же это ты разумшись- то? Где сапоги? Батюшки, неужели сняли?' — 'Стало быть, говорю. Проснулся — нету… другие наказывали припасать. И кошелька, говорю, нету. И кошелек уперли'. — 'Кошелек-то, говорит, у меня. Я взяла. Уж очень ты сразу, дивное дело, ослаб: тащила, тащила, словно мертвый лежит. Дура я, сапоги не догадалась
