стащить, — целы бы были… Чай, иззяб?!' — 'Смерть!..' — 'Ну, пойдем в трактир, отперли… я тебя обогрею… А твою-то, говорит, милую половинку в больницу положили… Очень ты ее вечор разукрасил ловко,'… — 'Чорт с ней, говорю, хоть бы подохла… наплевать!' — 'Ой ли?' говорит. 'Истинный господь!' — Смеется, любо ей. — 'Видно, говорит, это не я, дура. Я разве не могла бы, говорит, твой кошелек-то себе взять?.. Ан не взяла, мне тебя жалко. Уйдешь ты вот, а я опять одна останусь… Никого у меня нет… все тут… И в жизни-то, говорит, своей радости не видала… Шпитонка я, казенная… Били, говорит, меня только бесперечь всю жизнь… Жалко мне тебя до смерти… опять я одна'. — Ну, другого, говорю, какого-нибудь гусара подыщешь!.. мало ли… найдется. И мне тебя жалко… привык! А что станешь делать?..
— Ну, посидели мы в трактире, водочки выпили, похмелился я, чайку попили… 'Куда ж мне теперь?' — говорю. — 'Ступай, говорит, в город. Сапожонки перво-наперво какие-нибудь головки подержанные купи, а там, говорит, иди в деревню, в работники наймись… Дело летнее, народ нужен. Приткнешься где-нибудь'… Утешила меня, понимаешь, словами этими, другой стал, ожил… Еще выпили… Принялась она плакать… не пущает меня: посиди да посиди, такой-сякой, немазанный?.. Провожать меня пошла… На свои половинку на дорожку купила. Отошли от фабрики эдак побольше версты, сели на бережок, выпили из горлышка, закусили колбасой, посидели… Плакать она опять принялась, И мне ее, веришь, вроде как жалко стало. Душевная баба, истинный господь! Хитрости в ней не было… прямая была, ей-богу!
— Посидели мы. Говорить не говорим, вроде как не об чем. Плачет. 'Ну что же, говорю, итти надо… Прощай, буде, не забывай… Может статься, свидимся когда'. — 'Бог с тобой, говорит, прощай, Маркел… Дай тебе господи… Может, говорит, когда обо мне вспомянешь, а я… говорит, завси… Приходи, коли что, последнюю корку горелую разделю пополам, не пожалею'. Ну, попрощались мы… Отошел я шагов на сто, оглянулся… Стоит она, глядит мне вслед… Еще отошел, опять оглянулся: стоит вся моя баба, издали вижу, плачет… Махнул ей вдаль картузом: 'прощай, мол!' и пошел, и оглядываться больше не стал.
— Н-да! — произнес мужик, помолчав, — вот ты и говори… чужая, а…
Он не докончил и опять замолчал, как бы что-то думая, низко опустив свою косматую голову.
III
— Пришел я в город, — начал он, очнувшись, — купил в лавке сапожонки подержанные за три четвертака. Пошел в трактир чай пить… А день был базарный, в трактире все столы заняты, сесть негде… Ходил, ходил промеж столов, приткнуться негде… Пошел было уже вон, хвать, — у самого у порога в уголке сидят за столом трое: мужик, баба да мальчик, и один угол стола у них свободен…. Тут я и примостился… Подали мне шестерку чаю, налил я, стал пить… Вижу — не кипяченой водой чай заварен… Ну, да уж что станешь делать, — пью… Мужик с бабой молчат, на меня поглядывают… Мужик с виду сурьезный, немолодой уж, лет эдак, сказать тебе, под шестьдесят… бородища во какая, по пупок, над глазами брови висят седые, росту сам большого… грузный… Сидит в одной рубашке и ворот отстегнул, — жарко ему… Бабенка насупротив его сидит, чай разливает по чашкам… красномордая, молодая, гладкая… Не иначе, думаю, сноха это его… Ну, сидим это мы, друг на дружку поглядываем… Мужик вдруг и говорит: «Ты, говорит, земляк, откеда?» — «Да я, говорю ему, не здешний… Калуцкой… жил на фабрике, расчелся…» Рассказал ему, как и что… «Стало быть, ты, говорит, теперича без делов?» — «Без делов», — говорю. «А ты, спрашивает, работу хрестьянскую можешь вести?» — «Ну, вот, говорю, я сам хозяином был. И сейчас бы был, кабы не божья немилость». — «Та-а-а-к! — говорит. — И вид у тебя есть?» — «Есть, знамо… без виду нешто возможно». Замолчал он, поглядел на меня и говорит: «Пойдешь ко мне из лето в работники?.. Много ли возьмешь с меня до Казанской?.. Работать, говорит, на четыре души… Ну, знамо, и я, говорит, тоже помогать буду… Да мне, говорит, нельзя завси-то, у меня другое дело… углем занимаюсь… в Москву поставляю на места… Этим круглый год кормлюсь… Сын у меня, говорит, есть… в Москве живет по футлярному делу… Это вот, молодушка-то, жена его, а это сынишка… К Петрову я его выпишу на покос, — косите вместе, травы у меня много… Своей много, да сымаю еще рублей на двадцать пять… Нельзя иначе, — скотина: две лошади, жеребенок-стриган, бык, корова, овцы. Прямо скажу — полон двор скотины… Сам я вдовый, старуха давно представилась… Живу вот один… она вон за хозяйку… Сын в Москве, и, сказать тебе по совести, неудачный: соплей перешибить… худой, махонький, а за ворот-то запускает, во как! В дом подает плохо, — забастовщик, сукин сын… Ни в бога, ни в царя не верует… Развелось их, анафем, конца-краю нет… „Слабоды“ ишь какой-то им надыть… Мошенники! Начальства над собой не признают никакого, господам грубят… Какой-нибудь сукин сын, и цена-то ему монетка, — готов постаре себя за глотку… „Ты, говорит, старый чорт, отжил свое, пора тебя и на свалку в навоз, а то, говорит, от тебя зараза идет“… Допустил царь-батюшка до чего! И к нам в деревню трое повадились ходить… Книжки читают… листки какие-то… Я раз взял один, думал — троицкие от преподобного Сергия… поглядел — вот так троицкие! Уряднику показал… так, мол, и так, господин урядник, народ баламутят супротив начальства, нехорошо… А он, урядник-то, сукин сын, взял листок, да как сунет мне в рыло: ах ты, говорит, сволочь старая, не твое, говорит, дело, — начальство и без тебя знает!.. Такой же, видно, и урядник — забастовщик! В храм божий — и то перестали ходить… Батька стал серчать: „Служи, говорит, а для кого, для баб“… А баба, сам посуди, кака спосуда, что она смыслит, кака у ней молитва…»
— «Ну, так как же, говорит, земляк, что скажешь?..» Подумал я, подумал: все одно, куда ж итти, а пить-есть надо. «Ладно», — говорю. Стали рядиться… Он свое, я свое, выговариваю… Крепкий, вижу, мужик… выжига, прижима… Ну, да и я тоже не пальцем струган, вижу, куда гнет… Стакались, сошлись, порядились… Отдал я ему тут же пачпорт, а он приказал половому еще половинку принести… Выпили, спрыснули. «Пойдем, говорит, теперича на базар, в лавки зайдем, поглядим там, что надо, поросенка выберем, да и со Христом ко дворам»… Вышли мы из трактира, пошли в ряды… Зашли в одну лавку, красным товаром торгует, на три раствора, богатеющая… Народу страсть! Подошли мы все к стойке. «Дакась, — говорит мой новый хозяин приказчику, — ситцу, да гляди, без обману, давай какой подобротней»… «Да уж будьте покойны-с, — тот говорит, — кожа-с, а не ситец»… Начал приказчик куски с полок кидать. Начала Аксиньюшка выбирать… Бабенка, вижу, того, голой рукой не бери… Тот не хорош, этот не ладен… Откидывает куски, как навоз вилами… Прикащик инда серчать стал, — упарила она его… Выбрала под конец… Начали торговаться… по семнадцати монет купили 16 аршин… на два семь гривен сразу. «Теперича, говорит, кружевов давай да пуговиц». Купили и этого… «Ну, теперича, — говорит хозяин, — пойдемте башмаки покупать к Плошкину в лавку, а там, говорит, ты, Аксиньюшка, сказывала даве, сачек, ишь, какой-то тебе нужен? Уж за одно бы, все едино тратиться-то, авось, говорит, зачтется»… А сам на молодую глядит, и улыбка умильная на устах… Гм! — думаю про себя… Пришли в лавку, велел показать полсапожки. Подал приказчик простые. Думал, небось, баба деревенская, какого ей еще рожна… А она, — вон те и баба, — взяла, да как шваркнет их. — «Чего ты мне, говорит, дерьма-то суешь… не видывала я… ты давай мне щигреневые, на низком каблуке с благородным скрипом, да калоши резиновые мелкие». Подал тот. «Цена?» — «Три — полсапожки, без четвертака два — калоши»… Ловко, думаю про себя… Ай да Аксиньюшка!.. Отдал старик деньги… выкинул, все равно как сор какой… Ну, думаю, теперича, что будет… Куда пойдем?.. Приходим, гляжу, в одежную лавку. «Что вам угодно-с?» — «Да вот бабе сачек какой-то… есть у вас?» — «Сачек? Помилуйте-с! У нас сколько угодно-с… пожалуйте наверх-с»…
— Полезли мы все за малым наверх, на чердак, вроде как на какую-то вышку аль на колокольню… Встретил нас таматко другой малый… приказчик, что ли, пес его знает… здоровый, морда лопнуть хочет, винищем разит… Обрадовался нам… закидал словами… «Ты, молодец, — говорит ему мой хозяин, — не торопись, не танцуй, нам не на пожар, показывай товар получше»… «Будьте покойны-с, будьте покойны-с… Вот пожалуйте: картина-с, а не сачек… Извольте взглянуть, купец… глазам больно-с… ослепнешь»… Стою это я в сторонке, гляжу на них, и чудно мне, истинный господь, дивлюсь я, чего это они покупают. Понимаешь, братчик, сачек этот болтается на бабе, словно тряпка на колу… ни красы, ни радости. «На кой он ей, дуре, думаю, сачек-то этот, неужли в деревне носить будет?..» Ладно. Стою, жду, что дальше будет… Мерила, мерила наша мадама сачков этих… штук десять перемерила… Все не по ней! Чисто, понимаешь, голова, барыня какая… Под конец и языком трепать, сердешный, перестал… подает молча. Ну, выбирала она, выбирала, вертелась, вертелась перед зеркалом-то… и так гузном-то повернет, и эдак… выбрала, глядеть на бабу совестно, истинный господь… «Ладен ли этот, батюшка, будет?» — спрашивает у свекора. — «А мне что, — тебе носить-то… гляди… Ладен, так ладен… об цене будем говорить… Как цена-
