Старого Апанаса согнула эта беда, к земле придавила. Сидит он, горбится, одно твердит: «Не до конца я гэту штуковину продумав. Не до конца». А Терлыч положил ему руку на спину, будто обнять старика хотел. «Тяжко, сынку! — глухо выдохнул Апанас. — Всю семью, всю семью! То я виноват, Иваныч!» — «Война, батько!» — «Война… Годы пройдут — найдутся такие, скажут, воевать не умели, а лезли! Людей клали». — «Что ж, лучше было не лезть? На колени стать перед фашистами, раз академий не кончали?» — «Академий не кончали, да, — согласился батька. — Мы трудились! Землю пахали, заводы строили, дома. Жизнь свою строили. А война пришла — ружья в руки взяли. Или не нужно было?» — «Землю нашу, — поднял голову майор, — как можем, так и будем защищать! Жизни наши потребуются — отдадим! Как Мыкола отдал! Как Юрась. А если найдется потом такая шкура, судить начнет, что не так воевали, из могил встанем и плюнем сволочи той прямо в поганую морду! Мы воюем так, как сердце наше велит! Погибнем — то ради святого дела! А мертвые сраму не имут, батько! То древний славянский обычай, пращуров наших закон. И только мертвые имеют право судить, так мы воевали или нет!»
17. ТО НАШИ ЛЕТЯТ!
В первый день службы Казимир Братковский проснулся задолго до подъема. В окно глядела холодная утренняя звезда.
Определиться на место удалось сравнительно легко. И это несколько настораживало. Тем более что попали они как по заказу: туда, куда и стремились. Казимир не знал о встрече мистера Джона со штандартенфюрером фон Кугелем, царем и богом Беловежского края, и потому все его настораживало. Успокаивало одобрительное отношение к операции по «трудоустройству» графа Скавронского. Братковский не особенно надеялся на проницательность, но верил в его порядочность. Если что случится, можно обратиться к нему за помощью. И будет на то возможность — граф не уйдет в сторону. А это уже кое- что.
Конечно, у десантников имелся свой план проникновения в лагерь. Но то, что предложил мистер Торп, оказалось просто идеальной возможностью, и ею нельзя пренебрегать. Хотя многое было непонятным. С этим следовало разобраться уже в ходе операции…
Как и велел полковник Зелиньски, в комендатуре Беловежа они обратились к штурмфюреру Вильке. Волшебные слова «по приказу семнадцать» в один миг изменили напыщенную физиономию жирного гестаповца. Она приобрела вполне человеческое выражение, и мясистые губы растянулись в приветливой улыбке. Впрочем, все это длилось какую-то секунду, и штурмфюрер вновь приобрел вид туповатого, грубого служаки. «Грубер, примите распоряжение штандартенфюрера. Вы подавали рапорт о кадрах для вашего заведения. Так слушайте. Мы направляем вам пятерых человек», — заверещал он резким фальцетом в телефонную трубку.
Так пятеро десантников очутились в «отцовском приюте». Лагере для русских, украинских и белорусских детей Х-137. Кроме Зденека, который стал воспитателем, все попали в охрану лагеря.
Удар колокола — шесть часов утра. Подъем. Во дворе, словно муравьи в муравейнике, копошатся серые фигурки в рванье. За пять почти лет войны Казимир всякое видел, прошел сам через расстрел. Сердце, казалось, запеклось и потеряло способность к переживаниям. Но вид этого детского полона потряс его.
Ребята постарше шли более или менее твердо, хотя, конечно же, и им хотелось в такую серую рань еще спать. Но они знают, что от них требуется и чем грозит нерасторопность. Стараются двигаться посноровистей, тащат за собою малышей, те хнычут горестно, не в силах расстаться со сном. Старшие тормошат их, пытаясь спасти от кнутов воспитателей и хлыстов охраны. Даже трехлетние крохи понимают, что нельзя громко заплакать. Слово «мама» стало далеким, недоступным и — страшным! Стоило кому- нибудь громко произнести его, как безжалостный хлыст опоясывал тщедушное, хрупкое тельце. Кричать было нельзя, плакать не разрешалось. Все приглушено, зажато, стиснуто.
После спортивных занятий детей трусцой погнали в холодную умывальню. Потом они убирали постели, вернее то, что называлось постелями, хлебали какое-то грязное пойло, жадно глотали кусочки липкого, серого хлеба. Охрана, наскоро позавтракав, ждала «заключенных» на широком мощеном плацу, недалеко от ворот. «Воспитатели» пригнали сюда детей, построили группами. Охранники окружили колонну и повели ребят, босых, в лагерных обносках, за ограду, в поле.
Солнце только выткнулось из-за зубчатых вершин недалекого леса. Было свежо. Малыши осторожно ступали по холодной от росы земле, по острым комьям засохшей грязи, сухим колючкам. Их загрубелым, исцарапанным, в цыпках ножкам было, конечно же, больно. Но жаловаться никто не смел. Да и некому жаловаться. Те, что с кнутами идут по сторонам, не пожалеют, а сделают еще больнее.
В поле двигались плуги, прокладывая борозды под картофель. Мальчишки постарше сгружали с подвод полные корзины. А остальные брели за плугами, разбрасывали по бороздам клубни.
Казимир засмотрелся на группу малышей у одной из подвод. Корзинка попалась тяжелая, и маленькие грузчики никак не могли перетянуть ее через борт подводы. Непроизвольно сделал шаг к детям, чтобы помочь, как за спиной раздался хлесткий удар кнута. Братковский стремительно обернулся. Рослый, вальяжный немец раскорячился над сбитым на землю мальчуганом лет трех и тыкал хлыстом в картофелину, которую тот положил слишком близко от другой. Малыш лежал на рыхлом взгорбке и молча размазывал слезы по грязной мордашке, с ужасом глядя на орущего немца.
Дикая ярость обрушилась на Казимира. В глазах потемнело. В этот миг раздался резкий крик «Ложись!». Сверху катился нарастающий с каждым мгновением гул. Он шел с востока. Такие тревоги были, очевидно, не в новинку, потому что дети послушно попадали на землю, начали зарываться в борозды. «Наши! — услышал Казимир негромкий, полный восторга и надежды мальчишеский вскрик. — Пацаны, то наши летят!»
18. ХРИСТОС ДЕТЯМ НЕ ПОМОЖЕТ
Чугунный люк оказался тяжелым. Пришлось открывать его втроем. Первым спустился Димка Коваль, бессменный ординарец майора еще с сорок второго. Широкоплечий, мускулистый, он с трудом протиснулся в люк, посветил фонарем и решительно спрыгнул со скобы-ступеньки. «Можно, товарищ командир!» — услышал Алексей его приглушенный бас. Терлыч быстро спустился по скобам. Последний, Яшка Чобот, попытался сдвинуть крышку на место, да не смог. Димка хлопнул его по плечу: «Мало каши ел, Яков Яковлевич. Ладно, давай я». Поднялся, поколдовал над чем-то вверху — и осторожно уложил крышку люка в пазы. Стало темно, будто их накрыли могильной доской.
Алексей включил фонарь. Они стояли по щиколотки в воде. С широких полукруглых сводов падали крупные капли. «Другой дороги туда нема, чи шо?» — недовольно буркнул Яшка. — «Она-то есть, — пробасил Димка, — да не про нашу честь. По улицам треба идти. А там патруль на патруле». Прошлой ночью он встречался с Братковским. И тот показал ему безопасный путь к явке. Сегодня туда шел сам командир группы. Пришло время ускорить действия, а нерешенных задач еще была уйма.
Шли цепочкой, по скользкому дну, в воде. Вскоре выбрались к квадратной площадке. Узкие крутые ступени вели вверх. Димка тихо свистнул и трижды мигнул фонариком. Откуда-то неясно блеснул тусклый свет. Димка повернулся к Терлычу и кивнул в сторону ответного сигнала. Оттуда уже кто-то осторожно спускался. «Висла?» — «Неман! Товарищ майор!» — Казимир бросился к командиру и обнял его.
«С того чердака «больницу» за деревьями видно как на ладони, — чуть позже докладывал Братковский. — Сижу, смотрю. То один пробежит в белом халате, то другой. Потом привели хлопьят, душ десять. Идут они, крохотные, беззащитные. И никто на них не кричит. Разумеете? Завели их в дверь. Я сижу. Годыну сижу, другую. Потом битюг вороной показался. Телегу тащит. А в телеге шваб здоровенный. К крыльцу подъехал, остановился. Шваб тот, что лошадью правил, в «больницу» ушел. Минут через пять вернулся. В руках — по малышу, мешками пустыми висят. В лицах — ни кровинки! Швырнул их в телегу. А тут и других принесли. Покидали, будто дрова. Матка боска! Езус Христос! Если есть вы, как такое
