не понимал. Слишком тихо было. Нашарил фонарик под боком. Сверху, из темноты, густо падали снежинки. В слабом свете они казались серым гусиным пухом. Какие тихие штучки, — подумал Иван и стал расстегивать спальник.
На берегу было темно и скользко, вещи и костер засыпало и схватило морозцем. Ефимов стоял на мокрой и голой ночной косе — нигде не укрыться было… В таких дрянных ситуациях Иван никогда долго не думал. Он крякнул, малость с досады, но больше, видимо, от удовольствия и, не обращая внимания на снегопад, на то, что сам же и мочит вещи, спрятанные под тентом, стал устраивать крышу. Крутился по скользкой гальке с растяжками и камнями, веслами и удочками вместо подпорок… Косовато получалось. Тент был похож на неуклюжие перепончатые крылья Змея Горыныча. Места под ними, однако, хватило и вещи развесить, и для дров, и самому Ивану. Даже костер перенес под край.
Светало. Снег — мокрый и мелкий теперь — шуршал по крыше и летел мимо. Костер потихоньку разгорался. Иван сидел на коврике, чай пил. Как-то все ладненько стало. Одежда на нем, спальник, сумки — все парило от жара костра… Синий еловый дым временами занимал пространство под тентом и слезил глаза, но это было ничего, а даже и приятно.
Он порезал колбасы и сыра, зачерпнул воды в котелки и поставил на огонь. Кофе достал. Вспоминал свой рваный сон и думал, что утром, даже таким пасмурным, все совсем иначе выглядит, что ночь — это особенное состояние природы. И люди ночью тоже особенные. И звери…
Филипп вдруг вспомнился… На одной из африканских охот дело было. Однажды ночью они возвращались руслом пересохшей речки. Ефимов с профессиональным белым охотником Филиппом шли впереди, за ними трое черных следопытов по очереди несли добытого леопарда. Ночь черная, звездами все небо засеяно, под ногами сыпучий речной песок разъезжается, а иногда вдруг лужа небольшая зачавкает — все, что от речки осталось. Русло узкое, извилистое, до берегов, плотно заросших колючим кустарником, где пять метров, где десять. Налобные фонарики время от времени выхватывают темные отверстия звериных лазов.
Ефимов только что добыл леопарда, а часа за полтора до этого были всякие приключения, которые могли так себе кончиться, но они кончились хорошо, и настроение было отличное. Иван пытался заговорить с Филиппом, думая, что тот тоже доволен, но профессиональный охотник отвечал односложно и внимательно рулил следопытом, светившим по сторонам сильным фонарем. Карабин у Филиппа был снят с предохранителя. Иван замолчал и тоже стал коситься на дырки в кустах, хотя и не очень понимал, чего опасаться. Их было пятеро, шли шумно, слышно было за километр…
Когда вышли к машине, Филипп разрядил карабин, бросил его на сиденье, достал пиво и заулыбался. Потом ткнул пивной банкой в плечо Ивану:
— Хороший выстрел. Он умер с куском мяса во рту, — кивнул на леопарда.
Они еще поговорили о ночных охотах, и тут Ефимов спросил:
— А чего ты так опасался на речке, когда все кончилось?
— Когда? — не понял Филипп. Он не любил таких вопросов.
— Когда возвращались…
Филипп перестал улыбаться, посмотрел в темноту, вверх по речке, откуда они пришли:
— Там тропа… львы сегодня были…
— Ты же говорил, они боятся?
— Да, — Филипп кивнул головой, — но ночью они охотятся…
Это было нелогично, и Ивану запомнилось. Он говорил о том же: ночь — особенное состояние природы, и простая логика здесь не годится. Они забрались в открытый джип и поехали в лагерь. Допили по дороге со следопытами весь запас пива, и один из них, бедолага, так и остался спать в кузове…
Снова большими хлопьями густо повалил снег. Небо исчезло, скалы противоположного берега, деревья в лесу рядом, даже лодку почти не было видно. Речка притихла. Было беззвучно и одиноко. Не грустно, но спокойно и естественно одиноко. Ефимов глядел в рябую, сероватую глубину снежной завесы и думал, что всю свою жизнь прожил так же — окруженный такой же ненастоящей стеной дел и забот. Не видя ничего вокруг, в том числе и своего одиночества. Машу вспомнил, с которой прожил двадцать пять лет, и задумался, где же была она все это время… Он сидел, уткнувшись взглядом в мокрую, черную и блестящую гальку под ногами. Долго о своей жене Ефимов думать не умел. Он либо расстраивался, либо начинал тосковать…
Река небыстро текла узким руслом. Скал поубавилось, стали подходить распадки с ручьями, заросшие лесом. Иван поглядывал из-под капюшона, как мокрые снежинки падают на лодку, на вещи, закрытые тентом. И тут же тают и хлюпают под сапогами.
Он все не мог позвонить. Телефон не брал в каньоне. Последний раз разговаривал с женой из Иркутска. Пять дней назад. Сегодня ночью Иван вдруг задумался, как у них там дела. И ему виновато и неприятно стало от самого себя, что уехал так вот, бросил их одних. Он, впрочем, знал, что они не будут беспокоиться. Пацаны — те по возрасту, а жена… он плохо себе представлял, как она выглядит, когда встревожена за него. То ли нервы канатные, то ли так верит в правильность этого мира. Ефимов не знал. Как-то само собой сложилось, что о нем не надо было волноваться. Он сам всегда на этом настаивал.
Два года назад они всем семейством сплавлялись здесь. Они не шли через перевал, а залетели на вертолете ниже каньона. Конец августа был, плыли по прекрасной летней речке, рыбачили, купались, пировали, день рожденья Сашкин как раз пришелся…
Три крохаля взлетели из-под берега, напугали хлопаньем, над водой ровненько потянули. Крупные утки, серые с белыми зеркальцами в середине крыльев. С рыжеватой хохлатой головой и довольно тонким клювом, крючочком загнутым на конце. Очень ловкие.
Однажды весной на медвежьей охоте Ефимов наблюдал, как крохали ловили в море селедку. Было это на Дальнем Востоке, селедка огромным косяком нерестилась вдоль берега, и тут были все: медведи, белоплечие орланы, чайки, топорки, утки… Самыми ловкими были как раз крохали, они ныряли в косяк и выскакивали счастливые с бьющейся селёдиной, перехваченной пополам длинным клювом. Рыбины телом были немногим меньше уток, но крохаль уверенно перехватывал трепещущую селедку с головы, задирал клюв к небу, трясся всем телом, даже крыльями помогал, и рыба в конце концов оказывалась у него внутри. Нечасто, правда, это получалось. Чаще отнимали чайки, которые не доставали до селедки в глубине и поэтому внимательно следили за крохалями. Огромные орланы косолапыми безрукими пеньками бродили, а иногда бегали вприпрыжку по берегу, наблюдая это безобразие. Им пока вообще мало что перепадало. Потом штормануло и набросало на берег и селедок и ламинарий, обвешанных селедочной икрой. Тут уж все поели…
Сашке, старшему ефимовскому сыну, как раз здесь, на Лене, двадцать один исполнился. Сашка очень хороший и добрый, но к природе равнодушен, и это Ефимова очень огорчает. До того равнодушен, что все равно ему — что есть она, эта природа, что нет. Никакого любопытства к ней. Может, и зря Ефимов расстраивается, нормальный городской парень, в общем, в городе ведь ни облаков, ни чистой снежной пороши, ни восхода не бывает…
Когда Ефимов сказал Сашке, что едет на Лену один, то первая реакция сына была — оцепенение. Будто отец собрался с десятого этажа прыгнуть. Через десять минут, впрочем, Сашка забыл об этом и потом, пока Ефимов собирался недели две, ни разу не вспомнил.
Маленький, до школы еще, Сашка был совсем другой. Отец с сыном не пропустили ни одного выходного на даче, чтобы не пойти в лес. Жгли костерок из сучочков и жарили на нем сосиски или хлеб. Если об этом забывал сам Ефимов, то никогда не забывал Ефимов-младший.
Иван таскал его по рыбалкам и грибам, они охотились в Африке, сплавлялись на Дальнем Востоке, но чем старше Сашка становился, тем меньше оставалось в нем той естественной детской тяги, которая водила их в лес жечь костер. Ефимову иногда казалось, что Сашка не виноват, что сама жизнь разворачивается куда-то в другую, в плоскую и пошлую сторону, и с этим ничего уже не сделать.
Каньон кончался, скалы сменились невысокими крутыми сопками, заросшими тайгой, меж ними болотины стали попадаться с торчащими из-под снега кочками. По навигатору еще километров пять-семь оставалось до Малой Лены. Там можно было обедать. Дождь, теперь это был просто дождь, то затихал, то снова принимался сыпать, Ефимов причалил и стал отчерпывать воду. Изрядно налило. Он черпал кружкой и все осматривался… Наконец разогнулся, улыбаясь чему-то — он нечаянно причалил к тому месту, откуда они двадцать лет назад начинали с Федором и Вадимом. Только воды тогда было сильно меньше.
