Они

как перевести режим оккупации в открытый. Будучи таковым, он перестанет строить тайные злобные гримасы и давить на людей исподтишка, он сделается приятным. Ему захочется заслужить любовь народа — для наилучшего функционирования. Процветающий Запад или, например, успешный Китай и динамичные некоторые страны Юго-Восточной Азии потому и стабильны, что народы этих стран знают: да, мы оккупированы, но оккупированы как бы сами собой, у нас самооккупация — с нашего открытого дозволения и разрешения. Мы разрешаем властвовать фальшивым партиям, обаятельно лживым политикам, благонамеренным жуликам и прочей швали в той мере, в которой они обеспечивают нам уверенность в прогрессивности той или иной системы оккупации и — главное! — внушают — действенно и убедительно! — каждому гражданину осознание того, что он тоже оккупант в этой жизни. Страна, где каждый чувствует себя оккупантом (не являясь таковым на самом деле, но это другой вопрос!) — вот счастливая страна! Она может свободно вздохнуть, расслабиться и поискать предмет для оккупации на стороне. Нынешняя беда нынешней России, заключил М. М., в том, что мы-то как раз себя все чувствуем оккупированными, оттого и злимся в бессилии на всех и вся, видя оккупантов не только в политиках и олигархах, но и в своих соратниках, сотрудниках, соседях, родителях, женах и мужьях, детях и даже внуках. (Детей мы ненавидим особенно, подозревая, что они, совсем новые люди, за нашей спиной договорились с режимом и посмеиваются над нами, лучше нас зная, как жить в новых условиях.) Кстати, продолжал размышлять М. М., современные войны стран и народов напрасно по привычке сводят к экономическим причинам, нефти и т. п. Это также и не войны за независимость и свободу. И даже не религиозные. Это войны за право каждой страны установить у себя свой, а не чужой режим оккупации. Как он будет называться — демократия, шариат, социализм — это проблема абсолютно периферийная в сознании любого народа. И говорить поэтому надо не о праве нации на самоопределение, а о праве на самооккупацию.

Таким образом, М. М. от предположения, что почти все вокруг оккупанты, пришел к уверенности, что, наоборот, все — оккупированные. Но легче ему от этого не стало. И жажда выступить публично с этой правдой томила его все сильнее. Пусть все узнают, что он, судясь с обидчиком, желает не личного отмщения, он, возможно, даже не проигрыша ему желает, а выигрыша, но — законного, открытого, приятного и успокоительного для публики.

М. М. позвонил сыну с тем, чтобы попросить его сходить с ним в милицию. Одного его могут там принять невежливо, а то и вовсе не примут.

Телефон долго не отвечал.

— Надо было отключить, — шепнула Кристина Виктору.

— Сейчас замолчит, — выдохнул он ей в ухо.

— Отвлекает.

— Не слушай.

Телефон замолчал.

И зазвонил вновь.

— Я так не могу, — сказала Кристина.

— Неужели такая мелочь... способна... — Виктору было невмочь говорить связно, он приближался к результату.

Кристина невпопад шевельнулась:

— Не у всех такие железные нервы.

— Черт!

Виктор вскочил, метнулся к трубке, досадуя, что не догадался в самом деле отключить или хотя бы положить рядом с постелью, увидел номер отца, нажал на кнопку, крикнул:

— Я занят, у меня операция, перезвоню!

И обратно. И сумел продолжить.

— Ну, ты гигант, — сказала Кристина. — Ничего на тебя не действует. Операция, надо же. Это юмор?

— Тебе сейчас охота разговаривать?

— Почему нет? Разговаривать я всегда могу.

— Отличный самоконтроль.

— Тебе это не нравится? Ладно, извини. Я тебя обожаю.

— Поздно. Черт... Как видишь, не такой уж я гигант.

— Извини, это я виновата. Успокойся, отдохни.

— Нет уж. Такое ощущение, что это только мне нужно.

— Мне тоже.

— Не заметил.

— Даже так? Считаешь меня бесчувственной?

— Ничего я не считаю.

— Не оправдывайся. Ладно, извини...

— Ты куда? Я уже успокоился.

— Я в душ.

— Черт!

Она ушла, Виктор схватил трубку, набрал номер.

— Чего ты хотел?

— Поздоровался бы для приличия, — сказал М. М.

— Здравствуй, чего ты хотел?

— В милицию надо сходить.

— Зачем?

— Узнать, как движется дело.

— Ты один не можешь сходить?

— Не очень хорошо себя чувствую, — слукавил М. М.

— Тогда после сходим! Куда ты торопишься?

— Я могу и один, но, сам знаешь, как там к старикам относятся.

— Да не в том дело, что ты старик, а в том, что похож на идиота, прости, пожалуйста!

М. М. помолчал. Никогда сын так не обзывал его. Надо бы обидеться. Но он теперь чувствует только жалость, как и ко всем людям. Исходя из сделанных открытий, М. М. понимает, что сын, как и все, оккупированный. И, значит, он, как и все, считает других оккупантами. В том числе отца. И его выкрик — это бунт подневольной и униженной души.

— Ты не сердись, — сказал М. М. — Дела-то на час.

Виктору стало совестно за свой срыв. К тому же он подумал, что в сложившейся ситуации лучше уйти. Иначе может кончиться неприятным разговором. Или вообще все кончится: Кристина из тех женщин, которые не дорожат ничем. Прибило что-то к их берегу — спасибо, уплыло — туда и дорога. Ленивый фатализм. (В отличие от того трудолюбивого, русского, когда человек придумывает себе судьбу, карму — это слово тоже стало русским, как и всякие чакры и дао — и пригребает к своему берегу ненужное, если оно кажется ему фатальным, а нужное, наоборот, отпихивает, если видит, что оно как-то не рифмуется с его кармой.)

Он оделся.

Вышел в прихожую.

В ванной шумела вода.

Лучше уйти молча. Даже самая фаталистичная женщина не допустит, чтобы мужчина ушел без последнего разговора, значит, захочет встретиться, вот тогда все и поправим.

18

Шиваев принял их не сразу, но с охотой.

— Извините, что беспокоим, — начал Виктор, но Шиваев махнул рукой:

— Ничего, ничего! Мы знаете что? Мы устроим-ка вам очную ставку. Хочу посмотреть, как этот тип будет выглядеть в присутствии человека, которого чуть не убил!

Говоря это, Шиваев набирал номер.

Карчин ответил ему.

— Любезный Юрий Иванович, Шиваев беспокоит, следователь. Весьма прошу прибыть ко мне в