— Я не кричу, вы что, спятили? — сказал Паша шепотом, едва слышно. — Вы что? — Он отхлебнул чаю.
— Не шуми так! — прошептала Марина и снова тронула Пашу за руку. — Тише не можешь пить?
— То есть как это? — Паша чуть не подавился. — Что значит, пить тише?
— Ай! — вскрикнула Лена и вдруг закрыла уши руками. Чай вылился на свернутый спальный мешок. Лена застыла, не отнимая рук от ушей и глядя, как пятно расползается по мешку. — Нельзя так кричать, Пашенька... — прошептала она. — Ты что... Нельзя так кричать...
— Та-а-ак... — Паша допил чай и осторожно отставил чашку. — Что-то мне это очень уже не нравится. Лена! — Он покрутил ладонью у нее перед носом. Лена посмотрела на ладонь, потом Паше в глаза, потом на ладонь снова. Взгляд ее был совершенно осмысленным, ясным, и Паше опять стало страшно. — Лена, Марина... — Он посмотрел на Марину — она тоже глядела ему прямо в глаза. — Давайте, мои хорошие, спать. Ну его нафиг, этот дурацкий чай. — Он забрал у Марины чай, и она не сопротивлялась, и ладонь у нее была оцепеневшая и холодная. — Давайте снимем ботинки... — Он стал развязывать у них шнурки, потом стал снимать ботинки, и они покорно и молча слушались, как заколдованные. — Сейчас мы развернем мешки, — и он развернул спальные мешки, и расстегнул их, — залезем в них, — он кое-как засунул Лену и Марину в мешки, застегнул «молнии», — и баиньки... Баиньки, мои славные... Спать...
Потом он сложил чашки в кулек, и уложил кулек в свой рюкзак, и поставил рюкзак аккуратно в угол, и забрался в мешок, и устроился между девушками, и вдруг подумал, что фонарик все-таки надо выключить. С фонариком, ему казалось, было как-то страшнее. Он приподнялся на локте, и протянул руку к фонарику, как вдруг его схватили за локоть. Он обернулся — Лена и Марина смотрели на него, молча, и Лена держала за локоть, а Марина протягивала к нему руку. Они молчали, и смотрели ему прямо в глаза, и молчали, и ему в третий раз стало страшно, и вдруг захотелось орать — заорать так, чтобы жуткая тишина рухнула и вопль раскатился эхом по каменным стенам Долины.
— Не трогаю, нет, не трогаю... Пусть горит... Пусть светится...
Паша вернулся на место. Девушки лежали молча, не слышно, так тихо, что ему показалось вдруг, что они умерли. Он приподнялся на локте, оглядел Лену, потом оглядел Марину. Нет, все нормально, спят наконец, и дышат — не слышно, но все-таки видно. Вот тебе раз. Дернуло их сюда притащиться. Скорей бы уснуть.
Спать хотелось ужасно, а заснуть Паша не мог. Жуткая тишина угнетала, давила, душила. Паша лежал, тихо вздыхал, удивлялся — интересно, никогда не подумал бы, что бывает такая вот тишина, которая, наоборот, заснуть мешает. Он лежал, как бревно, и боялся пошевелиться — чтобы не побеспокоить Марину и Лену (проснутся, станут опять чудить, только этого еще не хватало, уснули — и хорошо, теперь самому бы тоже уснуть). И он лежал, и спина стала ныть, но он все равно не шевелился, утешаясь той мыслью, что как следует выспится завтра, когда они доберутся до нормального дома с нормальной кроватью.
Сколько он так пролежал — час, два, или три — было неясно. Паше уже стало казаться, что он бредит, когда тяжелая дрема, наконец, его одолела. За палаткой, где-то неподалеку, совсем даже рядом, кто-то как будто бил в бубен, бормотал и молился. Паша лежал, дремал, и в полусне улыбался — по-здешнему Паша кое-что понимал, и ему показалось даже, что он разобрал пару знакомых слов. В прошлом году они ездили в долину к шаманам, провели там несколько дней, причем Паша времени не терял и уехал с неким запасом слов (и ругательств). Он лежал, слушал бубен, бормотание и молитвы, и совсем вроде бы уже уснул, когда Лена зашевелилась, привстала и вдруг стала расстегивать спальный мешок. Паша в секунду проснулся и тоже выпрямился.
— Лена! — сказал он тихо и взял Лену за руку. Рука была ужасно холодной. Лена пыталась расстегнуть «молнию», но рука сильно дрожала, и у Лены не получалось. — Лена! Ты куда собралась?
— Сейчас, Пашенька... — прошептала Лена чуть слышно. — Что-то у меня молния не расстегивается... Пашенька, помоги... Расстегнуть молнию...
— Лена! — У Паши самого похолодели руки. — Ты куда собралась, девочка?
— Пашенька, мне нужно... Туда... Слышишь...
Тут Паша заметил, в ужасе, что бубен и бормотание вовсе ему не приснились. Где-то недалеко, совсем рядом, кто-то бил в бубен и бормотал — напевал что-то, уныло, негромко, тягостно.
— Слышишь? — Лена посмотрела ему в глаза. — Слышишь?
— Слышу, моя хорошая. — Паша крепче сжал холодную руку. — Кто-то бьет в бубен и молится. Ну и что? Не надо ему мешать, Лена, не надо к нему ходить. Он занят. Ложись спать, девочка.
Он попытался ее уложить, она стала сопротивляться, несильно, но настойчиво и даже упрямо. Паша схватил ее за обе руки, но она пыталась освободиться и расстегнуть молнию.
— Пашенька, отпусти меня, пожалуйста, — прошептала она. — Пашенька, мне нужно. Выпусти, меня пожалуйста.
— Нет, моя славная. Не надо тебе туда ходить. Ложись, отдыхать. Нам рано вставать и еще идти целый день. И еще, главное, на автобус не опоздать. Ложись, моя хорошая, баиньки.
— Пашенька, миленький, выпусти меня, пожалуйста. — Лена заплакала. Она смотрела Паше в глаза, и по щекам ее текли слезы. Она снова вцепилась в молнию, всхлипнула. — Пашенька... Помоги мне, пожалуйста, расстегнуть... Молния какая-то просто дурацкая... Не расстегивается...
Паша в ужасе вдруг отметил, что кто-то невидимый с бубном подошел уже почти к самой палатке. Глуховатый унылый стук раздавался теперь почти у самого входа. Лена засуетилась. Она вцепилась дрожащими пальцами в молнию и стала ее беспорядочно дергать. Молния не открывалась. Лена всхлипнула и стала выкарабкиваться из мешка. Паша схватил ее за руки, обнял за плечи, прижал к себе.
— Лена! Там холодно, девочка. Там сейчас очень холодно. Ты простудишься, обязательно. Я тебя не пущу. Лежи здесь, моя маленькая, нас здесь трое, и нам тепло.
— Пашенька! — Лена плакала, горько всхлипывая. Слезы текли по щекам ручьями. — Пашенька, пусти меня, пожалуйста... Выпусти меня, мне нужно... Просто ужасно нужно... Пашенька, я пошла...
— Нет, моя маленькая. — Паша вцепился в Лену и прижал к себе изо всех сил, так, чтобы она не смогла двигаться. Она еще долго плакала, пыталась суетиться, дергаться, всхлипывала, наконец, стихла. — Ну вот, моя маленькая, — прошептал Паша, и заметил, что сам дрожит как осиновый лист. — Ну вот... Вот и баиньки... Нечего там тебе сейчас делать... Сейчас холодно, и очень сыро, и ты там вымокнешь и простудишься, а нам этого еще не хватало...
Лена, наконец, уснула. Паша осторожно уложил ее рядом, улегся сам и долго лежал так, не выпуская ладони, которая постепенно становилась теплой и мягкой. Невидимый бубен по-прежнему бился, но дальше и дальше, молитвы стихали — теперь это было уже далеко. Пашу снова придавил полусон, глухой и тягостный. Он лежал, и бубна было почти не слышно, молитвы и бормотание почти растворились в ужасной тиши, и он совсем вроде уснул, когда зашевелилась Марина. Она привстала и начала расстегивать спальный мешок. Паша вскочил.
— Марина! — зашипел он и схватил ее за руку. Рука была ужасно холодной. Марина пыталась расстегнуть «молнию», но рука сильно дрожала, и у Марины тоже не получалось. — Марина! Там нечего делать! Там ночь, и сыро, и холодно, и ты простудишься, заболеешь, охрипнешь, и все такое... — Паша сам задрожал, опять. — Ну Рина!
— Сейчас, Пашенька... — прошептала Марина чуть слышно. — Что-то у меня молния не расстегивается... Пашенька, помоги... Расстегнуть молнию...
— Марина! — У Паши вдруг перехватило горло. — Лежи, спи! Ночью девочкам нужно спать, а не ползать по мокрым камням.
— Пашенька, мне нужно... Туда... Слышишь...
Тут Паша вдруг осознал, что бубен снова стучит прямо у входа. Ему показалось, что волосы на голове у него стали дыбом. Кто-то стоял — сидел, прохаживался — перед палаткой, стучал в бубен и негромко молился. Негромко, уныло, тягостно, надтреснутым голосом.
— Слышишь? — Марина посмотрела Паше в глаза. — Слышишь?
— Слышу, моя хорошая. — Паша крепче сжал холодную руку. — Кто-то бьет в бубен и молится. Ну и что? Не надо ему мешать, Марина! Молится, значит надо. Значит, совесть нечистая. У нас с тобой совесть чистая, и нам там нечего делать. Ложись спать, девочка. — Он вцепился в ладонь изо всех сил. — Ложись
