разреветься, как потерявшемуся мальчишке. Они сидели так какое-то время, и Марина только негромко всхлипывала, потом он уложил ее на место, и она лежала, вздыхала, смотрела на него и плакала. Паша отвернулся. Топот и смех не прекращался. Теперь было ясно, что проклятых детей там человек не меньше десятка, и они бегают вокруг палатки, смеются, и останавливаются у входа, и в страшной тишине тихо шепчутся, и трогают полог, и он шевелится, а они снова трогают, трогают, трогают и хихикают, топчутся и смеются, сидят у порога и слушают, и шепчутся, и хихикают снова, и так без конца.
Марина села, выпрямилась и сказала, так же спокойно и ясно:
— Паша! Выйди из палатки!
Паша стиснул зубы и застонал.
— Паша! Выйди из палатки! Выйди из палатки, Пашенька!
— Я никуда не пойду! — сказал тихо Паша, и снова обнял ее, и снова прижался к мокрой щеке. — Никуда я сейчас не пойду. Давай баиньки. Вставать рано. Автобус, проклятый, теперь точно на него опоздаем.
— Паша! — И Марина опять заплакала, и слезы опять потекли по щекам. — Выйди из палатки, Пашенька... Выйди из палатки!
— Не пойду, — прошептал Паша в мокрую щеку. — Давай спать... — Не надо меня прогонять, девочка... Я ведь хороший, я ведь тебя люблю, просто ужасно... А ты меня гонишь... Я разве тебя обидел, хоть раз? Тебе разве было со мной когда-нибудь плохо? Хоть раз?..
— Нет, — всхлипывала Марина. — Не обидел... Ни разу... Выйди из палатки, Пашенька... Ну выйди из палатки... Ты хороший, ты лучше всех, Пашенька...
— Ну вот, моя девочка. Не прогоняй меня. Там холодно, сыро, я заболею и простужусь, и не будет меня. Как же вы без меня?
— Холодно, сыро... Выйди из палатки, Пашенька...
— Я там простужусь, заболею, намокну, охрипну, умру... Ты ведь не хочешь, чтобы я умер...
— Нет, нет, нет... Ты что, дурак что ли... Выйди из палатки, Паша! — Марина вцепилась в него и забилась, пытаясь освободиться. Паша держал ее и удивлялся, почему и как он еще не свихнулся. Она билась, рыдала, дергалась, но наконец успокоилась и снова тихо заплакала: — Пашенька... Выйди из палатки... Ну пожалуйста... Ну пожалуйста, Пашенька... Выйди из палатки... Выйди из палатки...
— Не пойду, Рина, и не проси даже... — шептал Паша. — Не пойду, и все... Нечего мне там делать... Я там сгину. Ты что, хочешь, чтобы я сгинул? Ведь не хочешь, Рина, не хочешь... Ведь не хочешь ведь...
— Нет, не хочу... Дурак, что ли... Выйди из палатки, Паша!!!
Наконец и она успокоилась тоже, уснула. Дети по-прежнему бегали и смеялись, негромко, то удаляясь, то приближаясь снова, справа, слева, сзади и спереди, справа и слева, сзади и спереди сразу... Паша стал засыпать.
Паше уснуть в эту ночь, видно, была не судьба. Только-только Паша забылся, только-только уже было решил, что на сегодня все, хватит, пора бы уже и поспать, ведь завтра идти целый день, а там полтропы еле хожено. Только он стал засыпать, по-настоящему засыпать — как все это началось снова.
Сначала вернулась сволочь с бубном и своим бормотанием. Бубен негромко бубнил, не близко, но и не далеко. Мерный, однообразный «бум-бум» доводил до остервенения сам по себе, а тут еще эти молитвы могильным голосом. Паша сжал челюсти. Бубен неспешно плавал вокруг палатки, надтреснутый голос напевал какой-то ужасно унылый мотив.
Потом вернулись сукины дети. Они бегали вокруг палатки и хихикали, хихикали и бегали вокруг палатки. Иногда они переставали хихикать и бегать, и замирали у входа, и шептались там, и трогали полог, и он шевелился, и они снова шептались, и снова хихикали, потом опять бегали, и топот раздавался со всех сторон — и слева, и справа, и спереди, и одновременно сзади.
Бубен уныло бубнил, глухой хриплый голос молился. Дети хихикали и топтались у входа. Бубен бубнил, и бубнил, и бубнил, дети бегали, смеялись, подслушивали и хихикали. Паша лежал и ждал, когда все это начнется. Первой очнулась Лена. Она привстала, потом выпрямилась, схватила Пашу за руку.
— Пашенька! — зашептала она, глядя ему в глаза. Паше вдруг показалось, что она его не видит, смотрит на него, но не видит. — Пашенька, не выходи пожалуйста. Не выходи из палатки, Пашенька...
Паша ничего не оставалось, как снова обнять ее, гладить по волосам, шептать:
— Я никуда не собираюсь, моя хорошая. Я вовсе не собираюсь уходить из палатки... Не плачь только, ладно?! Я никуда не уйду, ты что, мне не веришь?
— Верю... — Лена, конечно, заплакала снова. — Не выходи, Пашенька, ладно? Не выходи из палатки. Не бросай нас, ладно? Ты ведь не бросишь нас, нет, не бросишь?
— Пашенька! — На плечо Паше легла трясущаяся рука. Он вздрогнул. — Пашенька, не выходи пожалуйста. Не выходи из палатки, Пашенька...
Паша, чувствуя что вот, наконец, он и сходит с ума, отпустил Лену и обернулся. И снова готов был поклясться, что Марина, пусть и смотрит ему в глаза, не видит его — смотрит как будто насквозь.
— Рина! Я здесь, я никуда не выйду. Вот он я, здесь... — он, сам дрожащей рукой, привлек к себе Марину. Она повиновалась, словно слепая, как будто бы заколдованная.
— Не выходи из палатки, — плакала Лена с другой стороны. Она вдруг вцепилась ему в плечо с такой силой, что Паша вздрогнул. — Не выходи из палатки, Паша!
— Лена, ложись отдыхай... — Паша, не отпуская Марину, обернулся к Лене, наклонился к ней. — Ложись, моя девочка... Завтра вставать рано... Автобус... Я никуда не уйду! Ну хватит же, ну что за наказание мне такое! Вы что, не верите?
— Верю... — Марина вцепилась в него с другой стороны и потянула к себе, с силой, которую Паша от нее просто не ожидал. — Не выходи, Пашенька, ладно? Не выходи из палатки. Не бросай нас, ладно? Ты ведь не бросишь нас, нет, не бросишь?
— Пашенька... — Лена, словно слепая, нашарила в пространстве Пашу, и вцепилась в него еще сильнее Марины, и еще сильнее потянула к себе. — Не бросай нас, пожалуйста... Мы ведь тебя очень любим... Ты ведь не бросишь нас, нет? Мы правда, иногда обзываемся, и кричим, но ведь это так, несерьезно, в шутку...
— Не выходи из палатки, — рыдала с другой стороны Марина. Она не отпускала его, тянула к себе, с другой стороны его также тянула Лена, и Паша понял, что сейчас заорет в голос, на всю Долину. — Не выходи из палатки, Паша!
Здесь Лена уткнулась ему в плечо и зарыдала так, что дальше уже было некуда. Паша отвернулся и стал смотреть в мертвый зрачок фонарика. Бубен бубнил, кто-то хрипло молился, дети хихикали, бегали вокруг палатки, шептались у входа.
— Пашенька, не выходи из палатки... Не бросай нас тут, ладно... Скажи, мы тебя хоть раз обижали?.. Тебе хоть раз с нами было плохо?.. — Лена тянула Пашу к себе, все сильней и сильней.
— Пашенька... — Марина тянула Пашу в другую сторону. — Не бросай нас, пожалуйста... Мы ведь тебя очень любим... Ты ведь не бросишь нас, нет? Мы правда, иногда обзываемся, и кричим, но ведь это так, несерьезно, в шутку...
— Нет, моя маленькая... — Паша прижался к мокрой щеке. — Ни разу. Никогда, нигде. Я никуда не пойду. Разве я могу вас бросить?
— Не выходи... Пожалуйста... Не бросай нас... Мы же умрем без тебя...
Паша вдруг подумал, что если крыша у него сейчас все-таки съедет и он действительно выйдет наружу, Лена с Мариной тут же умрут, без шуток.
— Пашенька, не выходи из палатки... Не бросай нас тут, ладно... Скажи, мы тебя хоть раз обижали?.. Тебе хоть раз с нами было плохо?.. — Марина перестала рыдать. Она теперь просто плакала, тихо, почти не слышно, всхлипывала, как маленькая одинокая девочка, так горько, что Паша наконец сорвался и заорал:
— Я никуда не пойду!!! Хрен вам! Давайте спать, дуры! — Он стал дергать их за руки. — Нам же вставать рано! Идти целый день! На автобус ведь опоздаем, дуры... Ну... Маленькие мои...
Они вцепились в него мертвой хваткой, и уткнулись мокрыми носами в шею. И так они сидели неизвестно сколько, и последнее, что Паша запомнил из этой сцены, ужасный маринин шепот:
