Нет бы радоваться, урод, — он взглянул на мужика. — В баню сходил, похлестался, от забот забылся. Нет, надо говно излить».
— Всего 90 градусов, — агрессивно продолжил мужик.
— Сколько же быть должно? — усмехнулся Трофимыч.
— А ты не лыбься. Я живые бабки отстегиваю. За 90 градусов я на Валю Котика, — клиент показал большим пальцем за плечо, — в коммунальную схожу. Лыбится еще… Топить надо, — зло сказал он, обернувшись в дверях, — а не чаи тут…
Клиент с треском хлопнул дверью.
Трофимыч приоткрыл рот и, немного напрягшись, проводил клиента желудочной послеобеденной отрыжкой.
Он достал из сумки и еще раз перечитал сложенный втрое листок. Письмо на фирменном бланке пришло из университета. Деканат канцелярским языком извещал об отчислении сына. Единственным живым словом в письме было — «хроническая». Хроническая неуспеваемость.
«А в армию. Дурака, — подумал Трофимыч. — Сразу мамку с папкой полюбит, как огребёт по полной. Напинают под жопу, так сразу... Ничего, мы служили. И ничего».
Трофимыч представил, как запричитает бывшая жена. И озлился еще больше. Швырнул письмо в сумку, придавал пустой жирной банкой, в которой носил на смену «тормозок».
«Деньги ведь платим, и какие» — подумал Трофимыч.
— А тут, блядь, 90 градусов, — громко сказал он вслух. И рассмеялся.
«Нет, правильно тот водила с автобазы рассуждал. Жизнь — это бессмыслица. Жене ты не нужен. Детям на тебя плевать — только тянут: дай, дай. Изо дня в день одно и то же, одно и то же. Что и было хорошего — так только в молодости, пока не был женат.
Трофимыч вспомнил, как пришел из армии, под самый Новый год. Сходил на отцовских охотничьих лыжах в лес, вырубил густую, под потолок красавицу-елку. Нашел на чердаке посылочный ящик с игрушками, завернутыми в старые газеты. Некоторые игрушки были еще
довоенные, из разрисованного картона.
К его возвращению мать поставила десятилитровую бутыль браги. На ягодах, на забродившем варенье брага выходилась крепкая, терпкая. В кружке иногда плавали целые смородины. Ему хватало двух кружек. До клуба Трофимыч доходил как ни в чем ни бывало, а уж там, на
танцульках под радиолу, ноги начинали заплетаться и становилось беспричинно весело.
«Молодость веселила» — подумал Трофимыч.
Их осталось всего двое из пятерых, что были на шлюпке.
Вода в октябре в Баренцевом море — жидкий лед. Волна, удар о борт плавмастерской. Тяжелые сапоги, набухшие матросские шинели — как свинцовое грузило.
Трофимыч с Ванькой были уже годки, форсили не по-зимнему в ботинках и бушлатах. Это, пожалуй, и спасло. Но с той поры он стал мерзнуть даже от небольшого холода, видно что-то сдвинулось в организме.
Трофимыч надел полушубок, закрыл администраторскую и пошел в баню.
Дверь в парилку была, конечно, открыта и парилка выстудилась.
«Хоть говори, хоть насери». «За всё уплочено!»
Трофимыч закидал в топку поленья, подложил бересты и скомканную газету. Утром оставалось только поджечь.
Он поднялся на второй этаж, и, не раздеваясь, в валенках лег на кровать. Это была отдельная комната, которую сдавали за отдельную плату.
«Пусть платят. За приватность надо платить» — любил повторять Наиль.
«Вот ведь жизнь, — подумал Трофимыч. — И так тебя, и вот так тебя. Вприплясочку. Как хочет, так и вертит».
Он сел, достал из кармана полушубка начатую чекушку, допил водку.
За окном шел снег.
«Утром чистить, — подумал Трофимыч. — Еще одна морока».
Загудел, затренькал телефон.
— «Банный мир», — ответил Трофимыч.
— «Банный мир»? — Трофимыч узнал голос Тагира. — Слушай, дорогой, что у тебя? Приеду?
— Приезжай, дорогой.
— Саша, ты?
— Я, дорогой. Скоро будешь?
— Тебе девочку взять, Саша?
— Нет, не хочу! Ну их… блядей. Тагир, если не сложно — коньячку. У меня от твоего шампанского изжога.
- Это ты мне коньяк должен, дорогой. Я нашел, что ты просил. Бумажки очень любопытные, Саша.
- За мной не заржавеет. Приедешь, поговорим.
