С пожелтевших стеблей за окном еще стекают дождевые струи. Дождинки набухают в чашечках листьев, срываются вниз. А ворсинки на стеблях уже намокли и тоже сникли. Блестящие капли, срываясь с листьев, падают так стремительно, будто пытаются настигнуть свой отзвук. Воздух будто соткан из переплетений тончайших шелковых и полотняных нитей. Соседний дом расплылся неясным пятном. Который теперь час? Три или уже четыре? Жена придет с работы около семи. Какая тишь…
Может, и ты помнишь таинственную, никогда не отпиравшуюся комнату на втором этаже? Говорили, там когда-то давно повесилась юная дочь старых хозяев этого дома, и теперь здесь по ночам является дух седобородого старца, слышны шорохи и звук шагов. Однажды мы, набравшись храбрости, подкрались и заглянули в замочную щель, но, к своему разочарованию, не увидели ничего, кроме пыли и паутины. Сколько всяких ходило историй о веселой разгульной жизни бывшего хозяина дома, имевшего многочисленных слуг и наложниц, а потом разорившегося и опустившегося. Но его самого никто никогда не видел — плату за жилье с нас получал какой-то рябой малый, приходивший из меняльной лавки. Жили здесь разные люди, но все больше из бедных — учитель начальных классов, почтальон в зеленой куртке, мелкие служащие из пароходной компании вроде моего отца, какой-то незадачливый торговец, имевший кучу детей, но почти не бывавший дома. Одно время поселились студентки, они щеголяли в туфлях на высоком каблуке, угощали нас вкусным печеньем, пели изумительные незнакомые песни.
Но, сверкнув как яркий лучик в нашем сумрачном дворе, они очень скоро упорхнули. А в их комнате поселилась проститутка. Я слышал, что взрослые называли ее так между собой, но когда я однажды вздумал окликнуть ее этим прозвищем, мне здорово влетело от матери, и только тогда я понял, что оно означает. Когда она жила в нашем дворе, женщины часто ссорились, да так, что дело доходило до потасовки — летели клоки выдираемых волос и трещали заплаты. Но вскоре она съехала, и двор как-то опустел, стих, никто не скандалил, не вцеплялся друг другу в волоса. А мне почему-то было очень жалко ту молодую женщину, ходившую все время с припухшими, как от слез, глазами.
В нашем дворе иногда поселялись и довольно состоятельные люди, но надолго не задерживались, съезжали очень скоро. А помнишь, Хуадоу, рядом с вами на заднем дворе жил какой-то мужлан свирепой наружности, обычно он уже с утра был пьян. Ты однажды рассказала, как увидела у него на руке наколку дракона — он стал угощать тебя арахисом, а ты отпрянула в ужасе и бросилась наутек. Мать запретила мне ходить туда, она сказала, не иначе он из тех, кто крадет и продает детей. И я сразу предупредил об этом тебя. Все наше детство тысячами нитей связано с тем старым двором, и мнилось, он когда-нибудь забудется, сотрется из памяти, как давний сон, но нет, это вернулось, это помнится…
То здесь, то там с крыши стекают струи дождя, словно тянутся и обрываются длинные нити. Канава вспучилась, в ее мутном потоке кружат опавшие листья, пустые коробки сигарет и всякий мусор. Наша жизнь тоже подобна торопливому потоку, несущемуся неизвестно куда. Бывает, поднимется, всплеснет бурная волна, и обрушится лавина событий, лиц — спутанным клубком проносится все мимо, не успеешь вникнуть, понять, все мимо, мимо; но все же что-то главное, самое яркое остается. Как знать, было это в реальности или существует лишь в нашем воображении?
Ты сидишь напротив окна, и на лице, освещенном лучами солнца, ясно видны морщинки в уголках рта. Это было лет десять-пятнадцать назад — ты пришла к нам страшно похудевшая, осунувшаяся, словно после тяжелой болезни.
— Как ты?
— Да я ничего, не знаю вот, что делать с дочкой.
Ты говоришь каким-то сиплым, пугающе незнакомым голосом. Посылают на «передовую» — ремонт железнодорожных путей, это совсем не по специальности, но, как и многие, ты должна пройти через «трудовое перевоспитание». Муж «преступно покончил с собой», сын сослан в деревню, работает в производственной бригаде, бабушка умерла, тебе не с кем оставить дочку. Работать придется в горах, жилья там настоящего нет, люди ютятся в бараках, спят на нарах. Но кому есть дело до твоего ребенка, она там и в школу ходить не сможет. Мы сидим с тобой одни: твоя Сяо Дун с нашей Юаньюань отправились в кино на фильм, снятый по «образцовому революционному спектаклю». А жену даже в выходные вызвали на работу, срочно изучались последние политические постановления.
В твоих глазах, словно в излучине осенней реки, застыли тоска и усталость. В волосах поблескивают седые нити, или это отблески солнечных лучей? А голос тусклый и равнодушный, как будто рассказываешь чужую и давнюю историю.
Твоего мужа Чжипина понизили в должности и перевели из управления промышленности на завод. Ночью во время его дежурства произошла авария. Мало кто хотел выходить в ночную смену, а он соглашался, потому что ночью меньше приходится сталкиваться с людьми, меньше разговоров. А он после того, как пострадал за ошибку в выступлении на политсеминаре, все время боялся опять сказать что-нибудь не так и предпочитал больше молчать. Той ночью у печи дежурил молодой рабочий, он задремал, от взрыва сильно покалечился. Казалось бы, это ли не свидетельство того, что действительно произошла авария, но ее сочли диверсией. А Чжипин уже был уличен в «извращении генеральной линии», да к тому же еще и много лет молчавшая тетка из Гонконга объявилась вдруг, совсем некстати прислав несколько банок консервов. Учли и то, что взрыв произошел на следующий день после образования нового ревкома. Так обычный несчастный случай превратился в крупную контрреволюционную акцию. Его арестовали сразу, а вечером пришли с обыском. Спустя три недели он умер в тюрьме, в тот день ты пришла с передачей, но ее не приняли.
— Ах, боже мой, но чем же виноват ребенок, почему он должен страдать! Ума не приложу, что делать, — вздыхала ты.
Я смотрел в твое лицо, на две горестные морщинки возле губ, печать страданий и мук.
— Знаешь что, оставь ее у нас, — предложил я.
— А вы… — она подняла глаза, и губы ее дрогнули.
— Мы пока в порядке, видно, очередь еще не дошла, — отвернулся я и твердо добавил: — Уверен, жена не будет против.
Надо помочь, как оставить ее в такую минуту без поддержки, чего тогда стоит наша дружба.
У тебя вдруг перехватило горло, ты закрылась руками, чтобы сдержать подступившие рыдания, но слезы хлынули сквозь пальцы. Я растерянно искал и не находил полотенце, не зная, что сделать, что сказать, я впервые видел тебя такой… Уткнувшись в колени, ты тщетно пыталась сдержаться, но плечи содрогались в безудержном плаче. Может, ты выплачешься и станет легче…
Скажи, Хуадоу, ты когда-нибудь любовалась восходом солнца с горы Хуаншань? Я был на вершине Шиба, недалеко от нее. Мы планировали построить там на быстрой и полноводной речке гидростанцию, создать водохранилище. Гора Шиба еще выше и круче, чем Хуаншань, недаром она зовется вершиной смелых. В тот день, когда я поднимался на нее, хлестал дождь, и ноги разъезжались в скользкой глине, если остановишься — сразу начинаешь сползать вниз. Проводник ушел далеко вперед, а я, выбившись из сил, отстал и остановился, казалось, я больше не в состоянии сделать ни шагу. Оглянувшись, увидел далеко внизу таинственно манившую к себе долину, где веял тихий ветерок. Я заколебался: быть может, вернуться? Куда же двинуться — продолжать карабкаться наверх или спуститься? И все же я добрался до вершины.
И снова я встретил тебя в нашем дворе, ты была, как всегда, в линялом халате с каймой и желтыми цветками. Ты держала меня за руку, как старшая сестра, а кругом цвела гречиха, куда-то исчезла ива, сломанная грозой. Слепило солнце, над розоватыми соцветиями гречихи порхали бабочки и жужжали пчелы. Все это происходит в каком-то лиловом сие. Почему именно лиловом, я не знаю. А в голове звучит и повторяется твое имя: Хуадоу, Хуадоу… и накатывает волна теплой нежности. Мы вдруг очутились на каком-то холме — ну, конечно, ведь гречиха обычно растет где-нибудь на возвышенности…
Пробудившись, я рассказал жене, что видел сон о девочке Хуадоу — с двумя косичками, овальным личиком и ясными глазами. Мне хотелось поговорить о нашем детстве, но она торопилась на работу. А вечером спросила сама:
— Где же теперь эта девочка Хуадоу?
Я ответил, что на самом деле такой нет, это всего-навсего сон. Но женщину так просто не проведешь, она пе поверила.
