— Расскажи, — настаивала она, — обещаю тебе, что не рассержусь.
Мы в то время были еще недавно женаты, я боялся вызвать ее ревность. Но начал рассказывать о детстве, о тебе, жена слушала молча, откинувшись на подушке. И вдруг задумчиво произнесла:
— Мне кажется, у нее не овальное лицо.
Я еще раз припомнил и прокрутил в сознании свой сон — пожалуй, та девочка и вправду была слишком похожа на тебя. Я не мог вспомнить ее лица, но одета она была точно как ты.
— Ты знаешь, я ее помню.
— Не может быть! — удивился я. — Ты, наверное, с кем-то путаешь.
— Она носила короткую, как у спортсменок, стрижку.
Я отрицательно покачал головой, но потом вспомнил, да-да, ты остригла волосы, когда училась на первом курсе. Вы тогда ходили на завод практиковаться, и ты боялась, что косу закрутит в маховик. Значит, Хуачунь была знакома с тобой?
Она спросила, пристально глядя на меня:
— У нее на шее была крупная родинка?
— Где же ты могла видеть ее?
— У вас.
Что ж, это вполне вероятно, ведь Хуачунь была лучшей подругой моей сестры. Конечно, вы наверняка встречались у нас дома, просто я тогда еще не замечал Хуачунь, она была совсем ребенком.
С тех пор мы время от времени говорили о тебе, я не скрывал от нее и те редкие письма, что, бывало, приходили от тебя. Однажды ты приезжала по служебным делам и зашла к нам. Помнишь? Хуачунь захлопотала, поехала на рынок за свежей рыбой, накрыла стол.
За ужином ты подняла тост за наше счастье, а мы поздравляли тебя с рождением дочери. Скажи, тебя это не смущало? Мы сидели до позднего вечера, и ты уехала в гостиницу на последнем автобусе. Мы вышли проводить тебя, потом Хуачунь вернулась, а я пошел с тобой до остановки. Но почему-то нам было особо не о чем говорить, ты превозносила достоинства моей жены, советовала не откладывать с ребенком. Когда я вернулся домой, жена развернула твой подарок — это были две подушечки, расшитые цветами. Вопросительно заглянув в глаза, она, словно оправдываясь, заговорила о том, что надо было оставить тебя у нас, но в такое позднее время было неудобно беспокоить соседей, одалживать раскладушку… Я остановил ее, даже не дослушав.
В тот день ты была веселой и оживленной, много рассказывала о своей работе. В тебе рвалась наружу радость жизни, я чувствовал, что и в семье у тебя все ладно. Ты располнела и уже совсем не походила на прежнюю девочку Хуадоу, но зато выглядела солидно, настоящий инженер, ни дать ни взять, хозяйка новой жизни.
Все минуло, все ушло…
— Сколько можно вспоминать прошлое? — досадливо морщится Юаньюань. — Надоело!
— Мы теперь вступили в век электроники, — добавляет ее друг.
Отросшие лохмы волос, брюки с широкими раструбами… ну и видок! Хотя это меня не касается. Они идут нам на смену, а мы уже стареем. Неужели это старость?
Я всю жизнь мечтал побывать в Гималаях, увидеть вершину Джомолунгмы, видно, не суждено. Хоть бы издали взглянуть, о восхождении теперь, конечно, и думать смешно. Но все же некоторым моим однокашникам удалось одолеть ее, ну а у меня было хотя бы желание…
Проклятый дождь, не видно ему конца, льет и льет. Струи воды, стекающей с крыши, сливаются в сплошной поток. Все вокруг затянуло сырым промозглым туманом. Капли дождя падают на влажную землю почти беззвучно. Мне вспоминается, как они барабанили по жестяной крыше, когда мы жили на стройке водохранилища. А в прошлом году в это время сыпал град; он остервенело бил по оконному стеклу, белым платком укрыл двор. Но что со мной? Наверное, просто устал.
Ты еще плакала, когда вернулась жена. Я вышел вслед за Хуачунь на кухню, рассказал о тебе, о том, что предложил оставить у нас твою Сяо Дун. «С меня хватит и нашей Юаньюань!» — резко возразила она. Я не смог осуждать ее, жена была замотана и издергана, она была права. Словно пытаясь загладить свою вину, я бестолково суетился на кухне, подавая ей то нож, то тарелку.
— Что ты путаешься под ногами, не мешайся! — прикрикнула она, и я понял, что прощен. Она согласилась, она не могла заставить меня краснеть перед тобой.
После ужина она велела мне мыть посуду, а сама осталась с тобой в комнате. Я поплелся на кухню, старательно перемыл всю посуду, дважды промыл с мылом тряпку. Вернувшись в комнату, молча присел в углу. Я вообще-то не курю, сигареты покупаю исключительно для гостей, но тут не утерпел, зажег сигарету. Я сидел, время от времени затягиваясь, поглядывая на струйку дыма, и слушал, как ты снова рассказываешь о своих мытарствах, на этот раз сбивчиво, беспорядочно и взволнованно.
В этот раз Хуачунь не отпустила тебя, оставила ночевать. Сяо Дун устроилась с Юаньюань на ее узенькой койке, ты легла с Хуачунь на кровати. За окном дул ветер и шелестела листва, чудилось, шлепают капли дождя. Ты ворочалась во сне, тяжело вздыхала, скрипела зубами. Нелегким был твой путь, и главное было не потерять веру в себя, конечно, мы мало чем могли помочь тебе.
Сяо Дун осталась у нас, она не доставляла особых хлопот, росла смышленой и послушной, помогала по дому, не то что наша избалованная Юаньюань. Но потом меня стало тревожить то, что она часто тайком убегает на улицу. Я написал тебе, и вскоре ты забрала дочь.
Теперь она уже кончает университет, как-то летом навестила нас, приехала с другом. Та же ранняя пташечка, что и наша Юаньюань. Они собирались пойти в горы, подняться на гору Хуаньшань, и, разумеется, вместе с кавалерами.
— Хотите покорить свою Джомолунгму? — Видно, я взял неверный тон.
— А почему бы и нет? — вызывающе парировала Юаньюань, никогда не упускавшая случая надерзить.
— Дядя, — вмешалась Сяо Дун, тактично переводя разговор на другое, — не читали книгу о Дункан?
— Ты, наверное, имеешь в виду книгу о Линкольне, американском президенте?
— Да нет, мягко улыбнулась она, — о знаменитой танцовщице Айседоре Дункан.
Что поделаешь, у них свои книги и свои кумиры.
Темнеет в глазах, то на голубом, то на иссиня-черном фоне пляшут золотые искорки. Как я устал. Стоит закрыть глаза, начинают мерцать зеленоватым светом золотистые звездочки. Вот медленно поплыло перед глазами ярко-красное пятно, замерло, двинулось куда-то вниз, а сверху возникло новое пятно. Замелькали, будто на экране, причудливые фигурки. Человек — сложный и капризный аппарат, легко ломается, почти не поддается наладке. Изношенный, пришедший в негодность, но еще на что-то надеется, о чем-то мечтает. Путаются мысли, глухо колотится сердце в груди. Который теперь час? Пять или шесть? Сгущаются сумерки, скоро придет Хуачунь.
Я чувствую, как уходит время… И я вместе с ним… Куда? К своей Джомолунгме?
Мне видится снежное царство, потоки белейшего сверкающего льда — застывшие буруны, причудливо скрученные спирали, рябь набегающих волн. Но вот они с грохотом обрушиваются вниз, будто разом взлетели на воздух тонны взрывчатки. Взметнувшаяся пыль заслоняет солнечный свет, когда она оседает, видишь, что вершины уже нет, но вместо нее открылась полоска ущелья. Ты торопишься, и это отражает твое прерывистое дыхание, останавливаться нельзя. К черту целительные дыхательные упражнения, жизнь — это движение! Дядя, вы читали книгу о Дункан? Смеетесь? Прав был старик Эйнштейн, все в мире относительно, особенно время. Как ты живешь, Хуадоу? Я чувствую, ты подходишь все ближе, но почему-то молчишь… Куда ты идешь, наверное, тоже к Джомолунгме?
— Ты что это сидишь в темноте?
Вернулась жена.
— Тебе плохо?
— Все в порядке. Дождь уже прошел?
Примечания
