— Накажем,— пробормотал я.— Только не гони так.
Штаб Туева располагался в здании банка «Сибирский дом». На входе нас оглядели с головы до ног нарочито вялые парни в широких пиджаках, вопросительно кивнули на телекамеру. Дима показал им «корочки», и мы поднялись на второй этаж, в приёмную.
За столом сидела круглолицая девушка с туманными глазками, с пышной белой косой на спине,— прямо-таки Алёнушка с картины Васнецова. Перед ней на стекле истекал ароматом букет кремовых роз, на стульях вдоль стены лежали кожаные папки, папахи, сабли. Пахло ваксой.
— У него казаки…— прошептала секретарша.— Сейчас заседание закончится — и Алексей Иваныч вас примет. Кофе? Коньячку?
— Выпьем после победы…— туманно отозвался Дима, поправляя на коленях камеру и незаметно включив её,— лампочка сбоку затлела, как спелая брусничина.
Дверь распахнулась, и оттуда вышли, молодцевато поправляя широкие ремни, обхлопывая груди с крестами и прочими старинным орденами, человек семь местных ряженых. За ними в проёме двери показался неспешный, коренастый, с тонкой улыбочкой Туев.
Увидев Саврасова (кто же Саврасова в городе не знает?!), он начальственно повёл рукою, чтобы мы проходили.
Кабинет у претендента был просторный, светлый, на стене висела полутораметровая карта нашей области с флажочками на иглах, красными и белыми. Как на фронте. Дима небрежно опустил камеру на край стола и отвернулся от неё — мол, пусть пока отдыхает. Но вряд ли Туева можно был провести таким простым манёвром…
— Садитесь, земляки,— предложил он негромким, но чётким, уже снящимся мне во снах скрипучим голосом. Мы продолжали стоять. Он начал говорить, не дожидаясь вопросов, расхаживая перед нами, как маленький Сталин.— Чё делать-то будем? Коммунистов поддерживать или народную силу? Я тоже был в партии, хотя никогда не страдал глупостью объяснять всё Марксом-Энгельсом. Но и светлые идеи демократии наши реформаторы подзагубили. Заставь дурака богу молиться…
— Мы не по тому поводу пришли, Алексей Иваныч.
— Я знаю,— кивнул он.— Но я должен объяснить вам свои взгляды… Хотя… можно и с другого конца… сядем вон там.— Он показал на кресла в дальнем углу кабинета, где стоял круглый столик-зеркало с минеральной водой и бокалами.— Машинку-то свою выключите.
Дима погасил телекамеру, мы с ним прошли и сели.
— А эту можно включить.— Туев нажал кнопку, и возле столика с шелестом закрутились лопасти вентилятора.— Жарко, пейте. Вода у нас своя, из здоровых сибирских недр. Водку-то ещё рано.. надо выиграть… Вы, кстати, за меня? — Как бы небрежно осведомился он.
— Конечно,— засмеялся Дима, наливая и выпивая стакан хрустальной, в пузырьках жидкости.— Иначе мы бы пошли с нашими наблюдениями к вашему сопернику.
— Кстати, тоже патриот, неплохой человек,— не останавливался Туев, как бы не понимая, зачем и с чем мы явились. Но он всё понимал, и мы понимали, что он понимает. Я сидел, убаюканный его неостановимым жестяным голосом, если можно быть убаюканным подобным голосом,— так скрежещет море по гальке или ест робот жесть килограммами, метрами. Алексей Иванович ходил перед нами, маячил, затянутый в тройку, в багровый галстук, крепкий, скуластый, шарики гуляют под щеками.— Но он старше меня лет на двадцать… а ведь работа губернатора — это не в домино играть, верно? — Он на секунду остановился, выжидающе глядя на Диму.
Тот мгновенно развернул и молча сунул ему под нос справку, полученную нами в мэрии.
Туев глянул, кивнул и продолжал:
— Меня поддерживает молодёжь… студенты… они понимают, что рынок предполагает талант и риск… я эти десять лет безвременья готовил себя всерьёз… Поверите, Николай Петрович?.. прочитал всего Бердяева, Соловьёва, Ильина… Стыдно, что раньше не знал… Как сказано у Николая-то Александровича: «Если труд должен быть освобождён, то это не значит, что он должен быть обоготворён, превращён в идола. Человеческая жизнь есть не только труд, но и созерцание…» — Он что, этот Туев, готовился ко встрече и со мной, специально листал час назад Бердяева или действительно глубже и умней, чем кажется? — Тут и Достоевского можно вспомнить с его великой мыслью: красота спасёт мир.
Но, глядя на Туева, вспомнив про его три дачи и две машины, я подумал о нашей тётке Рае, которая в деревне живёт на одной картошке и свёкле. Мы посылали ей деньги, отрывая от своей и без того крохотной зарплаты,— накопила, отнесла в детдом в районном центре. Она бездетная: один сын умер маленьким, а другого в расцвете сил пьяного, задавили в соломе трактором…
И ещё про сына своего я подумал:— бросил любимую теоретическую физику, изобретает охранные устройства для учреждений и вроде бы даже стал за это деньги получать… но недавно один банк обокрали, и теперь с Константина банкиры требуют заплатить хотя бы процент украденного — а это миллионы…
Сын судится с ними… адвокаты тоже не работают бесплатно… у невестки с сердцем плохо… ребёнок растёт болезненным, плачет… А у нас, у дедушки-бабушки, не плачено с Нового года за квартиру…
И сама жена моя года четыре уже толком не отдыхала летом, стала как седой одуванчик… Мы не ездим никуда… слава богу, хоть шесть соток дали… можно на скамейке посидеть меж двумя заборами…
Нет, нет, этого скрипучего щелкунчика надо давить, душить. И гнать из власти. Власть для таких — привычное место. Мы вот руки, ноги, даже, наверное, шеи ломаем по классификации врачей в «привычном месте», а они рвутся во власть, чтобы сесть там, устроиться на своём «привычном месте» и кровь из нас сосать через позолоченную соломинку…
— И ещё неизвестно, кто сейчас лучше для народа,— словно сквозь сжатые зубы, весь гудя от нетерпения, изрекал Туев.— Мы, несколько раз разочаровавшиеся во власти и всё-таки сохранившие веру в народ, в его здравый смысл, или мастодонты от КПСС, которые одним лишь могут похвалиться — что не меняли своих взглядов. Но не Пушкин ли… или Лермонтов, Николай Петрович? — Это он опять ко мне?! — Кто-то из них говорил: не настолько я глуп, чтобы за всю жизнь не поменять своих убеждений.
— Пушкин,— промычал я автоматически. И, уничтоженный своей вдруг явившейся суетливостью, снова засомневался. Да стоит ли нам останавливать этого заряженного, как шаровая молния, человека? Он всё равно пройдёт. Да и чем лучше тот? Господи, какое несчастье для России — вожди. У меня руку неожиданно пробило судорогой — я едва не потерял сознание. Наверное, дёрнулся в раздражении, что-то в ней пошевелил. С мольбою я глянул на своего бывшего студента — надо уходить.
— Так,— оборвал Саврасов наконец хозяина кабинета.— Всё ясно.— Сунул в карман бумагу.— Если коротко… одиночными патронами…
— Минуту! — Туев сел рядом с нами, спиной к камере, и включил вентилятор ещё пуще. Воздух заворчал перед нами.— Слушаю.
— По жеребьёвке в последний день слово имеет ваш оппонент…
— Это на госканале! — кивнул Туев.— Но есть ещё и частные студии…— Он намекает, что сумеет за деньги выйти на экраны буквально через минуту после выступления своего оппонента и дезавуировать любые его выдумки.
— Именно,— с улыбкой подтвердил Дима. Что означало: Дима также может через частный телеканал добавить оглушительного компромата.
Туев на секунду задумался, держа перед вентилятором растопыренную мокрую — я это заметил — ладонь.
— Давайте так,— проскрипел он наконец.— К тем делам я не имею никакого отношения. Сейчас нет порядка, почему и идём во власть. Бог знает, кто и где что творит…— «Строит», хотел бы он сказать, но слова этого не произнёс.— Если всё так, как вы говорите, после победы помогу оформить на вас. В конце концов, криминальные хлопцы наши же с вами деньги использовали… почему не передать хорошим людям.
— Его студентам,— подсказал Дима.
— Я люблю молодёжь! — закивал Туев, вставая.
— А если не победите?..— остановил его Дима.— Ну, если?! Разве ваши только что произнесённые слова не останутся справедливыми и в этом случае? У вас авторитет. При любом результате вас послушают. Лучше бы уж до пятницы всё и сделать.
На секунду лицо Туева затмилось — так по озерцу проходит тень тучи. Он стоял над нами,
