Ведь он помнит ее не только глазами, но и всем телом — руками, губами, кожей. Ее застенчивые ласки, ее нежный шепот, ее наивное кокетство. Запах ее волос. Вкус ее поцелуев. Мягкий изгиб бедра. Скольжение губ по шелковистой коже…
Люська! Зачем ты это сделала, Люська? Зачем?
— Гриша, — сказала я однажды. — Я, конечно, понимаю, как тебе тяжело…
Он предостерегающе посмотрел на меня. Стоп! Запретная тема. О Люське он со мной никогда не говорил. И ни с кем — никогда.
Но ведь так же нельзя! Так нельзя…
— Гриша, перестань изводить себя! Ведь ничего не изменишь. Надо жить…
Нечеловеческая боль сминает его лицо.
— Я не имею права жить, — глухо говорит он. — И никогда не пытайся утешить меня, слышишь! Я виноват во всем. Я погубил ее!
— Гриша! — вскрикнула я. — Ты? Что ты говоришь, перестань, не надо…
Он посмотрел на меня глазами раненого зверя.
— Она так любила меня… Она… Она не смогла пережить моей измены. Сделала вид, что поверила мне, а сама…
“Какой ты дурак, Гришенька, — безнадежно вздохнула я. — Боже мой, какой ты дурак…”
И с ужасом подумала, что сейчас ему все скажу. Скажу все, и он успокоится. Потому что так нельзя. Он ни в чем не виноват. И должен узнать об этом. От меня. Потому что больше никто не скажет ему. Больше никто на свете не знает этой страшной тайны. Кроме меня.
Я не хочу, чтобы ты страдал! Не хочу! Гриша, ты совершенно ни в чем не виноват!
— Гриша, начала я. И вдруг поняла, что ничего не могу сказать. Что-то остановило меня. Что?
Милочка!
Она поднялась на ножки в своей кроватке и отчетливо сказала:
— Па! Па!
— Она сказала “Папа!” — радостно завопила я. — Гриша, ты слышал — она сказала: “папа”. Она тебя позвала, Гриша!
И Гриша схватил ее на руки, прижал к себе, на глазах его выступили слезы, а Милочка тыкала пальчиком ему в ухо и все повторяла:
— Па! Па! Па!
А я смотрела на них, кусая губы, и думала о том, что никогда, ничего ему не скажу…
Но ведь надо что-то делать! Со дня Люсиной смерти прошло уже больше года, а ему ничуть не легче. Сколько это может продолжаться?
После нашего разговора Гриша еще больше замкнулся в себе. Глаза его, и без того темные, непроницаемые, совершенно обуглились от испепелявшей его тоски.
А я изнемогла от собственного бессилия. Ночами, чутко прислушиваясь, ловила еле различимые звуки за стеной. Вот он вздохнул. Вот он отложил газету. Подошел к окну. Чиркнула спичка. Он очень много курит. А по утрам — темные круги под глазами.
Я чувствую сквозь стену, как ему тяжело. И ничем не могу помочь.
Но вот щелкнул выключатель. Скрипнул диван. Становится тихо. Уснул? И чуть слышным протяжным вздохом я выпускаю наружу скопившуюся в груди горечь и тоже постепенно засыпаю.
Однажды мне показалось, что в его комнате как-то слишком тихо. Даже дыхания не слышно. Я поднялась с колотящимся сердцем, прислушалась. Потом встала и на цыпочках подкралась к его дверям. Ой, ну почему же так тихо? Обычно он немного похрапывает, сопит, иногда стонет во сне.
Я осторожно приоткрыла дверь и в своей длинной ночной рубашке медленно, как привидение, вошла в его комнату. Беззвучно двигаясь, почти не касаясь пола, приблизилась к его кровати. Его голова, облитая жидким лунным светом, неподвижно лежала на подушке. Скорбные складки в уголках губ и между бровями даже во сне делали его лицо страдальческим. Я смотрела на него, смотрела…
Я не знаю, как это получилось. Мучительная нежность просто душила меня, требовала выхода. Я опустилась на колени перед кроватью, нагнулась, приблизила губы к его руке, лежащей поверх одеяла. Замерла на секунду, сдерживая дыхание. Все внутри меня так пылало, что я боялась обжечь его кожу… Но он ничего не почувствовал.
Во рту стало сухо. Губы мои потрескались от жара… Сердце останавливалось…
Не соображая, что я делаю, я медленно стянула одеяло, которым он был укрыт до подмышек. Он спал. Он спал и ничего не чувствовал.
И тогда я… Тогда я…
Я стала целовать его.
Своими растрескавшимися губами, своим пересохшим, шершавым, как наждак, языком я быстро- быстро, точно воруя, прикасалась к его коже. Я клеймила своей каиновой печатью каждый квадратный сантиметр его тела. Надолго замирая, алчно, как вампир, я припадала к прежде скрытым от меня потайным местам, точно стремилась вытянуть, выпить переполнявшую его печаль, а после двигалась дальше, и кровавый след тянулся за моим ртом…
Через некоторое время я вдруг почувствовала, что он не спит. Дыхание его стало частым, прерывистым… Я испуганно съежилась, замерла. Сейчас… сейчас о вскочит, возмущенный, и с позором изгонит меня из своего дома… навсегда… Что я натворила!
Но он лежал, не двигаясь. И дышал тяжело, как будто долго-долго бежал и запыхался. “Не может быть! — мелькнула безумная мысль. А рука сама скользнула на ощупь вниз по его животу…
Да… Да! он хотел меня. Меня?
Меня! Конечно, меня!..
Гришенька, мальчик мой родной, неужели?.. Дрожащими руками я стягиваю с себя рубашку… Да все, что угодно, господи!
Гриша судорожно дернулся несколько раз, огненный поток ошпарил мое нутро. Он выгнулся, коротко вскрикнул и осел подо мной с тихим стоном. Все.
Несколько секунд я лежала, прижавшись к нему, неподвижно. Слушала тяжелое буханье его сердца, постепенно затихавшее. Чего-то ждала?.. прикосновений, слов… не знаю.
— Гриша?.. — еле слышно прошелестела я. Он не отозвался.
Его бледное лицо, полурастворенное прозрачным лунным настоем, было спокойно и прекрасно. Глаза прикрыты. Трагические складки смягчились, разгладились.
Кажется, он спал. Наверное, это все случилось во сне…?
Я неслышно соскользнула с него, подняла валявшуюся на полу смятую рубашку и исчезла, как тень, как… мимолетное виденье.
Пусть. Пусть он думает, что я ему только приснилась. Но, может быть, утром он вспомнит этот странный сон и захочет… повторить его наяву?..
Я ждала его пробуждения, трепеща, как осиновый лист. Конечно, я не надеялась, что он заговорит о том. что произошло (а что, собственно, случилось? Ну, сон…), или кинется ко мне с объятиями и словами благодарности (за что???). Нет, нет… Но какое-нибудь движение, какой-нибудь особенный взгляд… Растерянность. Нежное удивление… И я пойму — он помнит, он знает! Это все, что мне нужно.
А Гриша был таким же, как всегда — сдержанным, немногословным. Подавая ему завтрак, доставая из шкафа чистую рубашку, я все пыталась поймать его взгляд, но мне это никак не удавалось. И лишь перед самым уходом, когда я, не утерпев, коснулась его плеча, как бы снимая с пиджака невидимую пушинку, он обернулся, и глаза наши встретились. И мне показалось, что… он смотрит на меня… с презрением?
Наверное, мне это только показалось.
А днем случилось чудо. Милочка в первый раз сказала “мама”. И я вдруг подумала, что это символично. Такое совпадение. Ведь именно сегодня ночью… Хотя… какая тут связь? Никакой связи нет…
Гриша-то вовсе не отец ей.
