Для него это был лишь один из способов доказать мне (а точнее — себе самому), что я ему больше не нужна. И чтобы отомстить мне за то, что я все еще нужна ему почему-то.
А “доказав” и “отомстив”, то есть отдав дань своей независимости, он шел домой, ко мне, и отнюдь не пренебрегал своими “супружескими” обязанностями. А когда я однажды попыталась уклониться от такой чести, он добился силой всего, чего хотел. Знал ведь, что я не буду поднимать шум — из-за Милочки.
Более того, он потребовал, чтобы я спала в его комнате — видимо, во избежание подобных инцидентов. И чтоб всегда была под рукой. Если понадоблюсь.
— Ты ведь мне жена, — насмешливо сказал он, — Или кто?
Что я могла ему ответить? Не знаю, что… Разве надувная игрушка имеет право возмущаться и протестовать?
Однажды я задержалась на работе — пришлось подменить заболевшую ночную няню. Позвонила Грише, предупредила, а вечером, уложив детей спать (Милочку я тоже оставила в садике — чего туда-сюда таскать…), решила сбегать домой, переодеться, принять душ и приготовить Грише что-нибудь на утро.
В комнате горел свет, я открыла дверь и остановилась, ничего не понимая. То есть я, конечно, сразу все поняла, просто растерялась, то есть не знала, как на это реагировать, то есть знала, что нужно поскорей убежать куда-нибудь, спрятаться, чтобы ничего этого не видеть, но почему-то стояла и не двигалась, тараща квадратные от изумления глаза…
Женщина первая меня заметила, ойкнула, что-то сказала Грише. Он повернулся и посмотрел на меня с гадкой улыбкой. Он не мог или не хотел перестать, а может быть ему даже нравилось, что я вижу ЭТО.
Я шарахнулась, выскочила оттуда, заметалась, хватая из шкафа какие-то совершенно ненужные мне вещи, все, что под руку попадется пихая в чемодан, а потом подумала — зачем, куда я пойду с этим чемоданом, и что будет с Милочкой… Выронила чемодан, вещи рассыпались по полу, я запуталась в каких- то рукавах, чуть не упала, потом вдруг села на стул и впала в оцепенение.
Хлопнула входная дверь. Щелкнул выключатель в ванной. Зажурчала, зашипела, забулькала вода.
Мой мальчик решил принять душ. Освежить разгоряченное любовными упражнениями тело. Потом он поужинает, выкурит сигаретку перед сном. Наберется сил и увлечет меня на супружеское ложе, пахнущее чужим потом и свежей спермой… А как же иначе? Ведь для полноты ощущений ему нужна я, а без этого удовольствие будет недостаточным. Мое унижение — последний аккорд в любовной симфонии. Финал- апофеоз.
Ну, что ж… Иди, мой мальчик, я жду тебя, как всегда покорная и готовая к многоразовому употреблению. (Вольно ж мне было превращать себя в подстилку, в коврик для ног…) Иди, мой дорогой, мне все равно деваться некуда. Я не оставлю Милочку, потому что, кроме меня, она никому не нужна. И тебе, Гриша, она не нужна тоже. Да и не отец ты ей вовсе. Но этого я тебе и под пытками не скажу!
Мой мальчик, изысканно-порочный, утонченно-жестокий, сладострастно ненавидящий меня — ты мое создание, мое порождение, ты плод моей греховной страсти!
Я сама выпустила из бутылки этого Хоттабыча. Я пробудила грубую чувственность в этом теле, не защищенном озоновым слоем любви. И моя любовь оказалась смертельной для него. Как радиация. Она сожгла в его душе все живое.
Нет, Люся, ты можешь быть спокойна. Твой Гриша остался верен тебе. Он умер вместе с тобой. А тот, с которым жила я, — это совсем другой человек. Монстр. Чудище Франкенштейна.
Я хотела спасти его своей любовью. Пыталась оживить бесчувственный труп, который мне достался. Но у меня ничего не получилось. И, наверное, не могло получиться.
Просто я — не та женщина, которую он способен полюбить. Вот и все.
Открылась дверь, вошел Гриша, постоял несколько секунд в нерешительности на пороге и шагну ко мне.
— Нет! — пронзительно, по заячьи закричала я, вскакивая со стула. — Нет! Нет! Не прикасайся ко мне!
Он обвел глазами комнату, увидел раскрытый чемодан, разбросанные вещи…
— Света… — виновато сказал он. — Ты… В общем, ты прости меня.
Но я уже взяла себя в руки.
— Ну что ты, Гриша, — как можно спокойнее ответила я. — Ты же не знал, что я вернусь сегодня. Я сама виновата. Постараюсь больше не заходить в твою комнату так… внезапно.
— Нет, Света, нет, — забормотал он, — ты не говори так… не надо… Это я во всем виноват…
— Гришенька, усмехнулась я. — Ну что ты так разволновался? Какие пустяки! Неужели ты думаешь, что я ревную? Да спи ты с кем хочешь, мне до этого нет абсолютно никакого дела!
— Да? — глухо отозвался он.
— Ну, конечно! Я не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь. Ведь мы с тобой с самого начала так договорились, вспомни!
— А зачем же тогда… — начал он и осекся.
— И кроме того, — поспешно продолжила я, не дав ему задержаться на этой опасной теме. — Кроме того, у меня тоже есть… варианты. И если тебе нужен развод…
— А как же Милочка? — мрачно спросил он.
Мне стало смешно. Про Милочку вспомнил. В кои-то веки… Как трогательно. Все понятно — боится, что я теперь брошу на него ребенка. Хотя чего бояться? Девчонка уже большая, осенью в школу пойдет. С ней все нормально…
— Ведь ты же любишь ее? — с надеждой сказал он.
— Да, конечно… — пожала я плечами. — Я понимаю, что тебе одному трудно будет справиться… Если ты не против, я могу забрать ее с собой. (Куда? К тетке? Впрочем, можно и к тетке. Она добрая женщина, все поймет…).
— Нет! — быстро сказал Гриша. — Не надо. Останься здесь… если можешь. Не уходи! И… — он замялся, не решаясь что-то сказать, — И… я обещаю тебе… что это больше не повторится… Никогда.
— Твое дело, — равнодушно сказала я. — Меня это, Гришенька, никаким боком не касается.
Он огорченно вздохнул. Бедненький. Обидно. Как я его понимаю!
Я не спеша собрала и разложила по местам вещи, убрала чемодан. Готовить ему завтрак не стала. Перебьется!
И ушла на работу.
“Вот и лопнул этот нарыв, — думала я. — Ничего страшного. Поболит и пройдет. Держись, Светка, держись! Обрасти толстой кожей, колючками, панцирем… Еще чем-нибудь… Страдает только тот, кто любит. Не любящий — неуязвим. Значит, нужно изгнать эту заразу из своего организма. И все будет хорошо. Все будет хорошо… Главное — не расслабляться!”
Я тщательно рассортировала свои чувства на дозволенные и недозволенные, разложила их — по стопочкам, по полочкам. А для чувств, которые у меня вызывал Гришка (все еще вызывал, да! — вот такая я загадочная… ну, ничего, справлюсь!), — для этих ущербных чувств я отвела самый темный уголок души, все смела туда, сгребла, спрессовала, заслонкой задвинула, замок повесила и ключ потеряла. Все!
Излишне говорить, что я на следующий же день перебралась обратно в Милочкину комнату. Гришка на это ничего не сказал. А что он мог сказать, кроме того, что сказать ему нечего?
Иногда по ночам я слышала, как он скрипит, шуршит и вздыхает за моей дверью. Лежала, стиснув зубы. Нет! Если еще хоть раз позволю ему к себе прикоснуться, он снова сделает из меня манную кашу. И размажет ложкой по тарелке.
Не хочу!
А утром, ловя на себе его пристальный взгляд, я торопливо отворачивалась, чтобы он не заметил, как смертельно бледнеет мое лицо. И пальцы становятся ватными, посуда летит на пол, коленки трясутся, губы дрожат, глаза оплывают слезами.
Ничего. Это все пройдет. Рецидив застарелой болезни.
Ночью за волосы себя держала, слыша в коридоре его вкрадчивые шаги. Чуть не выскакивала из собственной кожи, так хотелось к нему. В тот сон. Чтобы снова почувствовать, как мое тело превращается
