Где это – здесь?
Где это – там?
Здесь – там, где она?
Там – здесь, где мы?
Или наоборот: здесь – это здесь, у нас, а там – там, у неё?
Выходит, что всё равно, где: там или здесь – везде одинаково.
Словно в зеркале отражение. Вот – я, а вот – отражение. И меня можно погладить по голове, взять за руку, ощутить моё живое тепло.
В зеркале – тоже я, но полностью зависимая от меня – не в зеркале.
Там – я, но зависимая от того, что я делаю здесь.
И в самом деле – одинаково. Что там, – в зеркале, что здесь, – перед зеркалом.
Но в зеркале, сколько бы меня ни гладили по голове, сколько бы ни пытались взять за руку – одно мёртвое стекло.
Может быть, Тот Свет – зеркало Этого Света?
Мама сказала свою фразу для того, чтобы я постигала тайну мироздания. Чтобы на этом свете я жила так, как бы хотела жить на том?!
Всё сходится! Именно о душе говорила мама. Ведь не унесла же она за собой свои вещи, свой дом, свои цветы у дорожки – туда, на тот свет. Но какой она себе выстроила мир души, такой он с нею и улетел.
Ко мне она пришла во сне и сказала тайну из тайн, которая ей открылась после смерти. Все об этой тайне только догадываются здесь, на земле, предполагают, а маме она открылась. Из вселенского разума появилось это откровение. Общение со вселенским разумом доступно только после ухода из этого, земного, мира.
Человеческая душа ещё сорок дней после смерти прощается с этим светом. И перед тем, как совсем покинуть его, мама передала полученное откровение мне, своей дочери. Чтобы я знала. И не делала здесь такого, что будет мне очень осложнять существование там.
Спасибо тебе, мама. Ты успела. Под самые сороковины ты мне открыла это знание и насовсем покинула наш мир.
...Я до сих пор переживаю твою смерть. Когда позвонила твоя сестра Надежда Скаргина, я неожиданно для себя разрыдалась. Эта твоя двоюродная сестра тебе ровесница, и дай ей Бог здоровья и дальше, но тебя уже шесть лет нет с нами. Мы виделись с тётей Надей на похоронах. А теперь она приехала в больницу и мне позвонила. Всё, что она рассказывала – это ответы на мои безостановочные вопросы о твоём детстве, молодости. Ведь я не задавала тебе никаких вопросов про жизнь. Или задавала, но совсем не те...
...В густо цветущих и пахнущих зеленью травах пчёлы собирают нектар. А я их всегда боялась, потому что они больно жалят. Мне около семи лет, я путаюсь в этой пряной цветочной замяти. Но ты, мой дедушка, – будто дерево корой покрытое, и никакие укусы тебя не волнуют. Ты и мне всегда говорил:
– Что за беда такая – пчёлка куснула? Это же в пользу тебе, внученька.
У тебя пальцы грубые, ногти потрескавшиеся, лицо обветренное. Всё остальное прикрыто: спина – рубахой в полосочку, синюю с белой; ноги – брюками из парусины серого цвета. На голове у тебя картуз, обут ты в кирзовые сапоги без голенищ. Тебе всё нипочём. Ты можешь косить там, где ещё после паводка не просохло, можешь полоть грядки с помидорами и капустой, можешь брать из копани воду и поливать огурцы. И всё ты крутишься, двигаешься, находишь себе дело. И бабушка моя не нарадуется: ты рядом, и без дела не сидишь. Бабушка любит, чтобы все при деле были.
– Без дел одни бездельники живут, – всегда она осуждает праздно живущих людей.
А ты, мой дедушка, принес мне кусочек сот с мёдом. Как же это вкусно! Да с бабушкиными пампушками! Да ещё с молочком от нашей коровы Красотки. Потому что у вас с бабушкой обязательно должна быть корова, ведь к вам в гости приезжают внуки из города. Это – и мы с братиком, дети старшей дочери, Марии; а из дальних краёв на поезде приезжают Лёник и Вовик – дети младшей дочери, Александры. А детки сына Григория живут через два дома и совсем не перестают гостить у вас с бабушкой. Их целая орава, пять человек. Разве же вам можно без коровы? Вот и ходишь ты всё лето в обрезанных штиблетах и косишь траву, где только возможно, надо же сено на зиму заготавливать.
До войны ты работал агрономом. Ты был самый образованный в большой своей семье. У отца твоего, Калистрата, было три сына и пять дочерей. И с женой своей, Евдокией, моей любимой бабушкой Дуней, прожили вы душа в душу двадцать лет перед войной, и сынок ваш Григорий стал взрослым под конец войны. Его, как и тебя, тоже призвали на фронт...
В нашем доме на стене всегда висел странный парный портрет. Моя мама, молодая и красивая, а рядом ты, мой дедушка. И тоже – молодой и красивый. Все, кто приходил в наш дом, спрашивали, с кем это моя мама рядом, ведь её муж, мой отец, вовсе не похож на того, кто был на фото. И всем мама объясняла, что фотограф взялся увеличить два портрета, её и её отца. Но что-то он перепутал, этот фотограф, то ли у него бумага закончилась, то ли он решил сэкономить. Но получился вот такой парный портрет: и мама молодая, косы венчиком уложены, и отец её тоже молодой, ей ровесник, – рядом.
Ах, прости меня, дедушка! Мой любимый, мой добрый дедушка! Прости за то, что я выросла без тебя. Я никогда не ела мёда из твоих рук, я никогда не пила молока от вашей коровы Красотки. И не было у тебя на ногах этих нелепых штиблет, сделанных из кирзовых сапог с обрезанными голенищами. И пять человек детей Григория никогда не приходили в твой дом. Ты так и не узнаешь никогда, что уже почти в конце войны под Харьковом Гришенька твой даже испугаться не успел, упал сраженный пулей. У жены твоей Евдокии остались только Маша с Шурой, две девочки-крошечки. Она их и растила, как могла. И никогда бабушка не говорила, счастливая оттого, что ты рядом что-нибудь ладил:
– Без дел одни бездельники живут.
А часто сидела бабушка с опущенными руками и потухшими глазами, а на коленях лежало какое- нибудь нехитрое рукоделье – недовязанные носки или варежки. Вместо девяти внуков у неё были только я и мои братья – родной и два двоюродных, Лёник и Вовик. А пять человек дяди Григория так никогда и не появились на свет. И дом его через два двора никогда не был им построен…
А твой дом после войны ещё почти десять лет ждал тебя. Но ты так и не появился, мой милый, дорогой дедушка! А потом он остался пустым, оттого, что его покинули жена твоя и две дочки. Уехали на чужбину в поисках лучшей доли. Безденежье и нужда совсем одолели, а вербовщики давали подъёмные, чтобы на Северном Кавказе на местах выселенных чеченцев поселились русские. Завербовались и уехали…
А ты так и не пришел…
Ты тоже на войне погиб, где-то под Смоленском. Пропал без вести. А я никогда-никогда тебя не видела, – только на том странном парном портрете, – и не ела мёду из твоих рук. И никогда ты не называл меня ласково внученькой…
Да и тебя так никто и никогда не окликнул дедушкой. И обо мне ты тоже так никогда и не узнаешь…
И теперь у меня растут мои внуки, – тебе они праправнуки, но я всё равно о тебе помню. И ты всё равно мне до сих пор нужен. Ведь твоё место в моём детстве так никогда и никем не было занято. Ты мог быть моим настоящим, а не воображаемым дедушкой…
Поэтому ставлю я на канон настоящие свечи за помин твоей души. Истаивает свеча, бегут восковые слёзы. По капельке – за каждое твоё никогда.
Мамин род – второй исток моей реки, и в нём тоже есть, над чем поломать голову. И здесь обязательно должны быть свои символы и знаковые слова. Но это будет отдельный разговор. А пока сказ мой об ильинском роде, ведущем своё начало от зимородка, от сладкоголосой птицедевы алконоста, от прилежного и мудрого светлейшего князя Воронцова, от простого овечьего пастуха Абрама...
...Можно только погордиться, что близкие к «полуденным» – экваториальным – птицы водятся в благословенной моей Ильинке. Многие пёстрые птицы экватора обыкновенно называются райскими. И вот
