консультанты. – Чего отдал руками, не выкатишь ногами.
– Я не отдавал – сами взяли.
– Новое найди. Ты ж солдатом был. Солдат что багор – где чего зацепил, то и понес.
– Нужда ум родит!
Посетители «Полбанки» сами лучше Димки знают, что писать и куда, но Петрович еще раз подтвердил, что у Студента легкая рука, и целый поток просьб и советов выливается на него.
– Бросьте вы, хлопцы, мелочиться. Пенсии, ордена. Такие дела – не до нас. Восстанавливать хозяйство надо, а тут эти американцы пугают. Ты, Студент, американцам отпиши, Трумэну этому заядлому, – мол, наш шалман на бузу не возьмешь. И покрепче!
– Это дело. Чего не написать…
– А вдруг ответ пришлет?
– Пришлет, как же. Мы ему как собаке бубен.
– Тоже, братва, не задирайтесь. Атом – не шутка, от Японии одна пыль пошла.
– Ладно, пыль. Авось. Умереть страшно сегодня, а когда-нибудь ничего.
– А ты умирал?
– Умирал бы, так не сидел тут, в «Полбанке».
– Да? А я вот сижу, хоть и умирал. Один раз на расстрел вели, другой раз на виселицу.
– Ну и как было?
– Да ничего особенного. Как вели вешать, одна мысль была: не изгадиться бы перед смертью от страха. А страшно – кишки выворачивает. Не все выдерживают.
– Все равно не перед смертью, так после изгадишься. Это уж обязательное дело,
– После – ладно. После медицина одна. А до этого позор. Я за всех партизан был ответчик.
– Выдержал?
– Не знаю. Бомбардировка началась. Ты, Студент, будет время, послушай меня. Может, чего возьмешь для памяти интересного. Жалоб у меня нет, жизнь нормальная, просто так возьми, чего хочешь, из жизни.
– Ты, Студент, напиши про сегодняшнюю жизнь. Не знаю только куда. Но продернуть надо. Много народу начало барахлом обрастать.
– Особенно чужим. Кому хлебца не хватало, тот последнее снимал с себя.
– Без барахла тоже не проживешь. Я вот шифоньер приобрести хочу. На склизкую мебель потянуло. Из досок у меня и так есть, хватит. Всю жизнь на досках.
– Того хочется, от чего колется. Много очень к рукам прилипать стало. Когда нас били, о барахле не думали, а как победили, так кинулись обживаться. А я так скажу – победу не зря в виде бабы с крылышками рисуют – видел в музее. Гляди – улетит от тебя, если кудряво заживешь.
– Ты эти речи брось, нам это ни к чему.
– А верно: в первые дни били нас – и каждый светился, какой он есть. Потому что без начальства, без приказа любой виден насквозь. Сам себе хозяин был – хошь беги, хошь под танк с бутылкой кидайся. Когда круто в руки взяли – тут легко героем стать.
– Умирать героем да на людях нетрудно, верно. А вот когда один да никто не глядит… В сорок первом потому и тяжко было…
– Много, пока воевали, в тылу деляг развелось.
– Блатовство не баловство, уцепился – выжил.
– Ты, Студент, напиши, чтоб бандажей побольше наделали. Много народу стало с грыжей. Войну на горбу несли, известно.
– Это точно, возьмешь на руки снаряд, а в ем семьдесят пять кил.
– Вот те и кила!…
– Снаряд в пушку, а кила…
– Ох-хо-хо-х!…
Ржут у Димкиного столика. Таков закон этих солдатских бесед – с чего бы ни начиналось, хоть с проблемы гроба, все равно настает минута, когда тонкие стены шалмана сотрясет раскат хохота. Даже Арматура скривил рот в улыбке.
Инквизитор тоже заливается вместе со всеми своим дробным тонким смешком.
– Черти, черти! – восклицает он. – Ох, недолго будут жить ваши шалманы. Закроют их, к чертовой бабушке… Будете по подъездам собираться, по подвалам.
– Как закроют, разве можно? Куда ж народ затолкать?
– Это ты, Инквизитор, перелил через край.
– Да вы тут такую демократию разведете. Гайд-парк… Еще, чего доброго, кандидатов начнете выдвигать.
– Чего же не выдвинуть? Что ж мы, безглазые, не знаем ничего?
