В партере начинают топать ногами.
У соловья крепкая натура, раз он не смущается этой воинственной музыкой. Он, конечно, деликатес! Я даже об охоте забыл за всеми этими сладостными мечтами. (Озирается кругом.) А улова нет как нет. Но кто это там идет?
Выходят двое влюбленных.
Он. Ты слышишь соловья, сокровище мое?
Она. Я не глухая, милый.
Он. О, сердце мое готово разорваться от восторга, когда я вижу вокруг себя всю эту гармоничную природу, когда каждый звук лишь повторяет исповедь моей любви, когда само небо наклоняется надо мной, чтобы излить на меня свой эфир.
Она. Ты грезишь, дорогой.
Он. Не называй грезами естественнейшие выражения моих чувств. (Опускается на колени.) Видишь — я клянусь тебе здесь, перед ликом этого ясного неба…
Гинц (подходя с вежливым поклоном). Тысячу извинений — не будете ли вы столь любезны перебраться в другое место? Своими благочестивыми молитвами вы мешаете охоте.
Он. Призываю в свидетели небеса, землю — что еще? Тебя самое, тебя, что дороже мне земли, неба и всех стихий… Что вам угодно, любезнейший?
Гинц. У меня охота… Нижайше прошу…
Он. Варвар! Кто ты такой, что дерзаешь прервать клятвы любви? Не женщиной ты рожден, не в лоне человечества дом твой!
Гинц. Если вы соблаговолите заметить…
Она. Ну подождите минутку, голубчик, вы же видите — любимый в опьянении стоит на коленях.
Он. Веришь ли ты мне теперь?
Она. Ах, разве я не поверила тебе еще до того, как ты сказал хоть слово? (Нежно склоняется к нему.) Дорогой! Я… люблю тебя! Невыразимо!
Он. Не схожу ли я с ума? О, если еще не сошел, почему я, несчастный, презренный, этого не делаю от столь непомерного счастья? Ужели я стою на земле? Взгляни на меня, дражайшая, и ответь мне: не стою ли я на солнце?
Она. Ты в моих объятиях, и им не разомкнуться боле.
Он. О, пошли! Эта плоская равнина слишком тесна для моих чувств, взберемся на самую высокую гору, дабы оттуда поведать всему миру, как я счастлив!
Оба в спешке и в восторге уходят.
Бурные аплодисменты и крики: «Браво!» в партере.
Визенер (хлопая в ладоши). Любовник здорово выложился… Тьфу, черт, я так хлопал, что ладони горят.
Сосед. Вы слишком неумеренны в изъявлении восторгов.
Визенер. Да, уж я таков.
Фишер. Ах, вот это было для души! Я просто ожил!
Лейтнер. Сцена поистине классическая.
Мюллер. Но так ли уж она необходима для единства действия?
Шлоссер. А мне плевать на единство. Если я плачу, то плачу, и все тут. Сцена была божественная!
Гинц. Что ни говори, а такой чувствительный народ кое на что еще сгодится! Вот они опять ударились в лирику и даже топать перестали. (Озирается кругом.) А улова по-прежнему никакого.
В мешок заползает кролик.
(Бросается к мешку и завязывает его.) Милости просим, дружище! Вот и дичь — причем в некотором роде из моих кузенов. Да, таков уж нынче мир — сын на отца, брат на брата; если хочешь в нем пробиться, дави других. (Вынимает кролика из мешка и засовывает в ранец.) Ай-яй-яй! Надо мне поистине держать себя в узде, чтобы самому не слопать эту дичь. Поскорей завяжу ранец, чтобы обуздать свои чувства. Фи! Стыдись, Гинц! Разве не долг благородных сердец — жертвовать собой и своими склонностями счастью близких? Разве не затем мы живем? А ежели кто не способен на это — о, лучше бы не родиться ему на свет! (Собирается уйти за сцену, но гром аплодисментов и крики «Бис!» заставляют его еще раз повторить последнее красивое место монолога; после этого он отвешивает публике почтительный поклон и уходит с кроликом в ранце.)
Фишер. Какое благородство!
Мюллер. Какая высокая человечность!
Шлоссер. Все это еще способно усовершенствовать нравы. Не то что всякие там балаганы, когда тебя так и подмывает дать автору в морду.
Лейтнер. Я тоже совсем растрогался. Соловей, влюбленные, эта последняя тирада — нет, местами пьеса просто великолепна!
Зал во дворце.
Большая аудиенция. Король, принцесса, принц Натанаэль, повар. Все в парадных костюмах.
Король (сидя на троне). Ко мне, повар! Настал час держать ответ; я сам возьмусь за разбор этого дела.
Повар (опускаясь на одно колено). Да соизволит ваше величество отдать свои указания вашему покорнейшему слуге.
Король. Надо трудиться не покладая рук, друзья мои, дабы король, у которого на шее благо всей страны и бесчисленных подданных, всегда пребывал в хорошем настроении. Ведь если на него найдет дурное настроение, вы и ахнуть не успеете, как он превратится в тирана, изверга, — ибо хорошее настроение способствует веселью, а веселье, по наблюдениям философов, делает человека добрей, в то время как меланхолия потому и должна считаться пороком, что поощряет все другие пороки. И вот, спрошу я вас, в чьей власти сохранить доброе расположение монаршего духа, кому это сподручнее всего, как не повару? Что может быть невиннее кролика? Любимейшее мое блюдо — скромные зверушки, благодаря которым я, пожалуй, никогда бы не уставал даровать счастье моей стране и моим подданным, — и вот эти кролики у тебя в дефиците, злодей! Молочные поросята, одни молочные поросята изо дня в день — я сыт ими по горло, отравитель!
Повар. Не казни, мой король, а дай слово молвить. Господь свидетель — уж я ли не старался раздобыть этих милых беленьких зверушек, я ли не готов был скупать их даже по рыночной цене, — но они как сквозь землю провалились! Неужто мы позволили бы вам усомниться в любви ваших подданных, если бы могли хоть где-нибудь достать этих кроликов?
Король. Не плети словеса, убирайся на кухню и делом докажи, что ты любишь своего короля!
Повар уходит.
Теперь я займусь вами, мой принц, и тобой, дочь моя. Я выяснил, дражайший принц, что моя дочь вас не любит, что она не в силах вас полюбить; она неразумная, взбалмошная девчонка, но настолько-то я
