Завтра будет среда
Меня зовут Аней, но все называют Нюрочкой.
У меня есть мама, кот Макс и подружка Наташка.
Кот Макс – персиковый перс. Он большой эстет и терпеть не может пылесос и кильку: с первым воюет, а вторую закапывает под коврик. Он коварен, как Наполеон, и мои девчонки снимают колготки прямо в прихожей. Потому что коленки – это навсегда, а колготки придется покупать новые. Из наших знакомых кот Макс признает только Наташку, и за это я ему благодарна.
С Наташкой мы дружим с садика. Она красивая и похожа на Весну Боттичелли. Правда, в садике от Весны были только лужи на матрацах, но я никому об этом не рассказываю. У Наташки зрение минус пять, поэтому мое место на галерке, а она сидит за третьей партой. Наташка постоянно влюбляется и каждый раз на всю жизнь. В критические для любви моменты я прилетаю к ней на скорой помощи: охаю, киваю и поддакиваю. А через пару дней она идет на дискотеку и влюбляется снова.
Мне ходить на дискотеки незачем. В меня никто не влюблен и вряд ли будет.
Я страшная и выгляжу как фоторобот. Рот, нос, уши – сами по себе восхитительны, но в комплекте вызывают желание заплакать от жалости. Наверное, фотографы, глядя на меня в объектив, незаметно теряют сознание. А потом, чтобы не возвращать денег, крадутся ночью к отделу полиции и срывают с доски объявлений ориентировки.
Зато я отличница. Так получилось, что мне многое интересно. Все знают, что впереди меня ждут наука, карьера и синие чулки.
Еще меня любят одноклассники. Типа я своя в доску и даю списать. Моя мама работает в две смены, так что пивные тусовки проходят на нашей территории. Я не пью, и от меня требуется лишь пожарить кильку, не забыть распихать пустые бутылки по сумкам и извиниться, если кот Макс нагадил кому-то в ботинки.
С котом я считаюсь, Наташку люблю, а без мамы не представляю жизни.
Сегодня я спасла человека.
На истории отвечать вызвали Потапова. Он стоял у доски как святой Себастьян - весь перекрученный и израненный стрелами-вопросами об «оттепели». Они били его в пах и под ребра; Потапов скручивался еще больше, но рта не открывал и отрекаться от христианства не торопился. По всему было видно, что больше трех минут он не протянет.
Я не люблю, когда при мне убивают людей, даже вопросами. Тем более молчаливого Потапа, который вечно опаздывает и неизвестно, закончит ли школу. Говорят, у него где-то группа и бородатые друзья- хипстеры. А у меня хорошее зрение. Поэтому даже с последней парты мне видно, как не хочется ему умирать.
Я подняла руку и призывно, как будто историк был официантом, пощелкала пальцами:
- Евгений Андреевич, можно вопрос не по теме?
- Лесникова, хотите выйти?
У нашего историка прозвище Троцкий. Он лысый, картавит и коммунист, но это никого не смущает, и прозвище бережно передается из поколения в поколение. Лучший способ сорвать его урок – это сказать гадость о большевиках.
- Я недавно прочитала «Уроки московского восстания». Скажите, Ленин призывал к экстремизму? Кто не с нами, тот против нас?
Троцкий поперхнулся, Потап перестал корчиться, а я представила себя полевой связисткой, которая, согнувшись в три погибели, плачет в телефонную трубку: «Лютик, Лютик, я Ромашка. Вызываю огонь на себя».
- Видите ли, багышня, геволюция…
Дальше можно было не слушать. Никто в классе перемены не заметил, хотя на меня обрушились уже не стрелы, а артиллерийские залпы. Только Потап стоял у доски, чему-то улыбаясь, как будто и не его убивали только что.
После истории он пропал. Я и думать про него забыла, но он возник у моей парты перед последним уроком и протянул шоколадку «Бабаевский»:
- За спасение.
Золотой кант обертки сиял, как на почетной грамоте. Потапов тоже сиял - от собственной щедрости.
Я взяла шоколадку двумя пальцами за краешек и задумчиво поболтала:
- Как низко пало человечество. Дамы спасают кавалеров, а цена этому – шоколадка…
- Ты чего?
- Оставь себе. Тебе фосфор нужнее.
Потап открыл рот, чтобы сказать что-то умное, но я уже протискивалась к выходу. Обернулась у дверей на Наташкин голос и чуть не прослезилась: грустный Потап стоял все там же, а шоколадка совершала очередной кульбит в воздухе.
Дома я обнаружила ее в своей сумке.
Наташка пришла с плохим настроением. Хмурится, рычит и желает меня накрасить. Просто так, ради эксперимента. Душа, видите ли, требует сделать что-нибудь полезное: красавицу из лучшей подруги, например. Я не против стать подопытным кроликом, но боюсь за результат: у красавиц не бывает таких ушей и носов. Наташка меня не слышит. В творчестве она глохнет, как водители маршруток, и выражается только междометиями: «А? Чего?» Я говорю: «Ничего. За почтой остановите, пожалуйста».
Наташка торжественно разворачивает меня к зеркалу, как на центрифуге. Зеркала нет. Напротив меня сидит узенькая девочка с лисьими глазами. Носа и рта не видно. Но наклон головы наш, семейный – тридцать градусов. Кот Макс делает так же.
Я лежу на диване в позе мадам Рекамье и представляю коленопреклоненного Потапова. Он ползает по холодному мраморному полу, обещая больше не рыться в моей сумке, а есть свои шоколадки прямо с обертками. Он рыдает и просит сохранить ему жизнь. А я строптиво хохочу в ответ и машу платочком своим головорезам. Потапа уволакивают под мышки на съедение тиграм. Отчаянный крик петардой разлетается по углам. А я снова смеюсь, только нежно - в девятнадцатом веке тигров людьми не кормят, и мне нравится думать, что я добрая…
Лишь коту Максу не до смеха. Понюхает – хозяйка, посмотрит – чужая. Понюхает, посмотрит, понюхает, посмотрит. Так и ушел в сомнениях.
Ненавижу его. Наивные французы верят, что правильно шер ше ля фам. А надо бы шер ше ля Потапов.
