Левайн бесшумно крался во тьме, часто останавливаясь, чтобы прислушаться. Он без труда миновал вражеское оцепление и теперь шел по берегу, ориентируясь на журчание воды и смеясь про себя. Больше всего на свете он любил собирать кровавую жатву, оставляя позади изувеченные трупы, но сейчас разведчик поставил перед собой другую задачу: добраться до Форт-Уолласа и доказать Форсайту и прочим, что он лучше всех.
Лучше Маккола.
Маккол сейчас где-то в пойме Арикари, пробирается другой дорогой. Возможно, он тоже дойдет, но Левайн опередит его по меньшей мере на сутки.
Рассвет. Индейские тропы остались позади, но разведчик все же соблюдал осторожность — по прерии бродят шайки дезертиров. Поднявшись на холм, он учуял сильный запах индейцев и тотчас отпрянул, залег, обнажил нож.
Затем он увидел их — рослого, мускулистого юношу и необыкновенной красоты девушку, скорее всего, еще девочку. Он вытянул тонкие губы и тихонько присвистнул, узнав по одежде шайеннов. Рот под косматой бородой растянулся в ухмылке, зубы сверкнули в волчьем оскале. Он крался, прячась за кустами, пока до парочки, расположившейся под низкорослым деревцем, не осталось всего два-три ярда. Левайн замер и напряг слух: язык шайеннов он знал не хуже родного.
— Отец обещал, что однажды я стану твоей женой, Молодой Медведь. — Мистай сбросила с бедра мужскую руку. — Но до тех пор я буду носить шкурку, а тебе придется потерпеть.
Левайн опять ухмыльнулся. «Шкуркой» индейцы называли кожаный пояс целомудрия, носимый юными скво до наступления половой зрелости.
Разведчик встал и двинулся вперед. Прежде чем юноша и девушка заметили его, он навис над ними, как утес. Крошечные глазки замерли на Молодом Медведе.
— Индейское дерьмо. — Он выплюнул жвачку. — Такой же трус, как и все остальные.
Молодой Медведь не медлил ни секунды. Несколько ловких движений — прыжок, выхватывание охотничьего ножа, занесение руки для смертоносного удара — слились в одно.
Но его враг — белый человек в одежде из бизоньей кожи — оказался проворнее. Левая рука разведчика вскинулась, отражая удар, а правая вонзила сталь в смуглый плоский живот индейца. Острие клинка проникло глубоко, повернулось, скребнуло по кости, и когда Левайн выпрямился, юноша неподвижно лежал у его ног.
— Нет! — Мистай отшатнулась, похолодев от горя и ужаса при виде кровоточащей раны на теле любимого. В глазах умирающего воина затаился страх: он потерял свою невесту и не выполнил клятву, которую дал ее отцу. И теперь очень хорошо понимал, что ожидает девушку.
Впервые за последние часы Левайн рассмеялся во весь голос. Он наклонился, вытер нож о пожухлую траву и спрятал в ножны, уверенный, что больше оружие не понадобится, что дальше все пройдет легко и приятно. Он схватил девушку за длинные черные волосы, притянул к себе, заставил запрокинуть голову. Мистай не молила о пощаде, зная, что это бесполезно, и желая разделить участь Молодого Медведя. Но не в силах была скрыть ненависть и презрение — они сквозили в ее взгляде. Она плотно сжала губы, чтобы не отвечать на мерзкие поцелуи; ее тошнило от зловония изо рта бледнолицего.
— Скво! — Свободная рука Левайна разорвала платье, обнажив красивую девичью грудь, и принялась мять, тискать ее с такой силой, что из сосков, казалось, вот-вот брызнет кровь. — Чертова шайенская потаскуха!
Мистай пиналась, но только отшибла пальцы в мягких мокасинах о могучие ноги разведчика. Внезапно Левайн прижал ее к себе, и она почувствовала, как что-то твердое тычется в ее чресла. Она поняла, что сейчас произойдет; совсем не так представлялось это раньше.
Повалив девушку и опустившись на колени, Левайн одной рукой прижимал ее к земле, а другой срывал с нее одежду. Она не противилась, только закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Перед ее мысленным взором возник крошечный тотем, подарок отцу — создание, которого не было на свете, пока она не взяла в руки кусок дерева и нож. И вот теперь она взмолилась к нему, но не о помощи — об этом просить было поздно. Она молила своего бога об отмщении, не только этому человеку, но и всему его племени, и детям бледнолицых, и детям их детей.
Мистай ощутила, как великан легко, словно тонкую нить, разрывает на ней ремень, как грубым движением раздвигает ей ноги — и задушила родившийся в горле вопль. Она не должна унизить себя криком или мольбой о пощаде.
Пощечина заставила ее поднять веки. Она увидела спущенные до колен засаленные штаны, грязные, усеянные угрями ноги. Зрачки Мистай расширились — то, что вот-вот пронзит ее тело, было огромным, по толщине и твердости оно могло сравниться с рукояткой томагавка ее отца. Бледнолицый ухмылялся и мял свой член, упиваясь отвращением девушки. Затем опустился на четвереньки и навалился на нее.
Словно боевое копье пронзило ее упругую, никем доселе не тронутую плоть — пронзило, разрушая душу. Удары становились все сильнее, тело ее содрогалось, голова моталась, из прокушенной нижней губы сочилась кровь. Наконец Левайн задергался в конвульсиях, рыча по-звериному, вонзая в ее груди грязные ногти, дыша ей в лицо смрадом.
Не сразу она осознала, что он отпустил ее, что самое мерзкое испытание позади. Открыла глаза — они болели и почти не видели. Должно быть, бледнолицый бил ее по лицу, но она даже не заметила этого, настолько глубоким было ее отчаяние и острой — боль во всем теле.
Тяжело дыша, Левайн застегивал штаны. Его лицо лоснилось от пота. Встретившись с Мистай взглядом, он скривил рот в злобной усмешке.
— Надо бы тебя прикончить, краснокожая. — Он вытащил нож, большим и указательным пальцами стер с лезвия загустевшую кровь. — Да ладно уж. Живи. И помни, что бабой тебя сделал настоящий мужчина, а не сопливый индейский мальчишка. Всякий раз, когда на тебя кто-нибудь залезет, вспоминай обо мне. Впрочем, забыть меня не так-то просто.
Мистай понимала, что он прав. Ее кожаный пояс порван, и теперь никто не захочет ее, кроме предателей-полукровок, таких же негодяев, как этот белый человек, бандитов, которые рыщут по прерии, грабя и насилуя.
Она смежила веки, а когда вновь разлепила их, Левайн исчез, не оставив следов на земле. Только на теле Мистай остались следы побоев, да в душе — неисцелимая рана.
Лежа под палящим солнцем, она снова увидела резной лик, чье выражение менялось в зависимости от того, под каким углом на него смотреть. Губы тотема шевелились, и, хорошенько прислушавшись, можно было разобрать слова: «Я отомщу!»
Людям на острове скоро конец — в этом вождь, которого шайенны называли Летучей Мышью., а бледнолицые — Римским Носом, не сомневался. Индейцы потеряли немного — около дюжины убитыми, вдвое меньше ранеными. Потери солдат были куда ощутимее. Еще одна, самое большее две атаки, и они будут сметены.
Когда на мелководье из-под копыт мустанга летели брызги, всадник понял, что скоро умрет. Это открытие не ошеломило его — Римский Нос был слишком мудр, чтобы испытывать страх перед смертью и тем, что лежит за ней. Только печаль тронула его сердце при мысли, что больше не сможет он вспомнить жену, поглядев на дочь, хорошеющую день ото дня. Лишь об этом пожалел Летучая Мышь. Воин знает, что любое сражение может стать для него последним.
Солдаты не берегли патронов. Лошади вставали на дыбы, сбрасывая седоков под копыта. Что-то кольнуло Летучую Мышь в шею. Он опустил голову и увидел подарок Мистай, — тотем подскакивал и вращался на кожаном ремешке, и казалось, он насмехается над вождем. Его губы шевелились, произнося беззвучные проклятия. И вождю стало страшно, поскольку этот злобный лик был вырезан руками его дочери.
Он сумел усмирить коня, но тут в горло, разрывая яремную вену, вонзилась пуля из «спенсера». Обливаясь кровью. Римский Нос сполз на землю. Лежа на изрытом копытами песке, сломленный, умирающий человек молился — не за себя, а за дочь, чьи невинные руки окунулись в мир духов и случайно потревожили демона, заснувшего в незапамятные времена…
