Он нес ее, как нес бы драгоценный сосуд с волшебным напитком, и неся отпил…
Она показалась ему легкой, как облачко, тяжести которого не чувствует весенний ветер… Потом звездное небо как бы потемнело в его глазах — он видел только лицо Елены, томное и покорное. На миг он остановился, как пьяница перед тем, как залпом выпить огненную влагу, — ему хотелось полнее осознать, прочувствовать миг, когда держишь в руках пойманную синюю птицу, голубую мечту. Да, он любил ее страстно, исступленно. Это она, которой он писал письма, смутно догадываясь о ее существовании…
Тихий ангел отделился от стены домика, где он стоял незамеченным и, закрыв за Сашей дверь, стал у нее на страже.
Внизу, в деревне под горой, опять заиграла гармонь, и два голоса, мужской и женский, запели:
Волга, конечно, — река жизни. Плавно и величественно катит она свои бездонные воды из неописуемого начала в неописуемую Беспредельность. Она синяя, как сине отраженное в ней небо, — она без конца и края… Нет силы, способной остановить ее, ибо она сама есть сила сил, порожденная осью Мира — Любовью. Сладки ее воды, но могут быть и горькими и обжигать уста пьющего.
Крепко спал Саша. Ласковое прикосновение разбудило его — кто-то нежно ворошил его волосы. Он поймал эту руку и стал целовать пальцы Елены. Аромат только что сваренного кофе приятно щекотал ноздри. Надо было вставать. Елена в цветастом пеньюаре, который удивительно гармонировал с волнами ее каштановых волос, подкладывала ему бутерброды и маленькие пирожки с груздями. Елена выглядела прелестно, казалось, проведенная с ним ночь сделала ее еще краше, женственнее. Хотя разговор за завтраком сопровождался легким смехом и ласковыми прикосновениями, Саша не мог не заметить в ней некоторой озабоченности. Она то и дело поглядывала на часы. Иногда внезапно замолкала и вопрошающе смотрела на Сашу.
Но Саша попросту не хотел придавать этому значения — он был счастлив. Только, когда до него донесся резкий сигнал, каким обычно шоферы такси извещают о своем прибытии, он удивленно поднял брови и уставился на Елену.
— Это такси, — сказала Елена, — я заказала его к сегодняшнему утру. Я пойду и скажу, чтобы таксист подождал, и все тебе объясню, — при этих словах Саша заметил, что лицо ее стало каким-то каменно- спокойным.
— Нам предстоит очень серьезный разговор, — сказала она, вернувшись. Мне очень жаль, что я должна причинить тебе боль, но это неизбежно так лучше.
Смутная тревога как рябь, набежавшая на зеркальную поверхность озера, всколыхнула безмятежность Сашиного счастья.
— Уж не собираешься ли ты делать мне какое — то страшное признание? — спросил он с невеселым смехом. — Оно, может, окажется нестоящим выеденного яйца, вроде того, что ты в седьмом классе целовалась с мальчишками.
— Хуже, — ответила она с тем же каменным спокойствием. — Я та, кого принято называть падшей женщиной.
Она хотела продолжать, но Саша перебил ее, страстно заговорив.
— Леночка, дорогая! Ты найдешь во мне полное понимание! Ты, надо полагать, стала жертвой старого опытного сластолюбца. Он прельстился твоею юной красотой. Ведь ты была красивым распускающимся цветком! А он — старый сатир! Может быть, не обошлось и без моментов спаивания вином и последующего насилия.
— Сашенька, не старайся делать из меня Настасью Филипповну из «Идиота» Федора Достоевского. Все было гораздо хуже и проще. Я родилась с повышенной чувственностью. Жуткое любопытство влекло меня к мужчинам. Я сама предложила себя пожилому человеку — мужчине, который с радостью ухватился за мое предложение. Я получила боль и никакой радости. Но лед был сломан, и потом пошло… Ты был счастлив со мной эту ночь. Ты осыпал меня поцелуями и истратил на меня весь запас ласковых имен. Признался, что я дала тебе блаженство, которого ты никогда не испытывал. Так знай — это были плоды моего большого опыта в любовных делах.
Она замолкла. Как холодное дыхание в лицо из темного погреба, открытого в жаркий день, слова Елены всколыхнули его сознание, и он сразу понял, что уже произошел взрыв и разрушена мечта, и, что самое ужасное, — это необратимо. Наступило молчание. На экране его сознания замелькали клочья разорванной мечты. Они кружились, падали и снова взлетали в вихре охвативших его чувств. Да, это была боль, сильная, непроходящая. Чем ее лечить? Оттолкнуть эту женщину? Но он ее любил — останется страшная пустота. Не вынесет он этой пустоты… А, может быть, броситься на нее, зажать в объятиях, зацеловать, истощить лаской и тем как бы закричать всем тем, кто владел ею раньше: она моя, целиком и без остатка, и никому больше ее не отдам… Смотрите, жалейте, что упустили, — она лучше, чем вы думали, подлые самцы! У нее есть душа, которая тоскует по истинной любви. Своим признанием она осудила свое падение и тем поднялась над миллионами других, без зазрения совести продолжающих блуд…
Вновь зазвучавший голос Елены оборвал вихрь его мыслей.
— Я еще не успела рассказать тебе одной детали: в своих письмах к неизвестной, любимой тобою женщине, ты, жалуясь на окружающую грязь нравов, описываешь, как сослуживцы приглашали тебя на оргию, рекомендуя тебе некую Наездницу, как самую опытную. Так вот, эта Наездница — я.
Пока она говорила, странная перемена произошла в душе Саши. Там все горело, сгорая дотла. Из бездны прошлого вставали образы, отдельные сцены, они сгорали на пламени той любви, которой был переполнен.
Елена замолкла, по-прежнему храня спокойное выражение лица. Но что может быть громче молчания, когда сердце напряжено до предела?
Саша закрыл глаза. Вместо одной ему представились две Елены. Одна пышногрудая, с сильно выпуклыми округлыми формами и глазами опьяненной вакханки, другая — воздушная, изящная, со светящимся лицом, с каким слушают «Неоконченную» симфонию Шуберта и «Травиату» Верди. Испытал ли он отвращение к одной из них? Он мог поклясться, что нет! Та, вторая, лучезарная зародилась и выросла из первой. Как бы ни был прекрасен цветок, корни его покоятся в грязной смеси земли и воды, без них не было бы цветка… Не отвращение, а боль, щемящая, тянущая, ненасытная боль, постоянно подталкивающая его утвердить свое право владения телом Елены — право, безвозвратно нарушенное в самом начале… Может быть, это была жалость, побочная сестра любви…
Он не мог ее объяснить, но чувствовал, что она всегда будет присутствовать, может быть, даже как острая приправа… Ох, как было бы хорошо, если бы он мог драться за нее. Наносить удары по челюстям «плазмодиевых». И тут же понял, что это ни к чему, что «плазмодии» только рабы грозной силы, которая губит и толкает в бездну, если ее не укротить, а покоренная, она возносит на недосягаемые высоты.
Голос Елены, по-прежнему спокойный, оборвал вихрь его мятущихся мыслей.
— Вот тут, — она протянула ему конверт, я описала без утайки свои похождения. Прочти и решай, выдержит ли твой идеал такую тяжесть.
Молча, повертев конверт в руках, Саша вынул зажигалку и щелкнул ею. Угол конверта загорелся неохотно, но потом пламя уверенно поползло вверх.
— Значит… сжигаешь… Это великодушно, — медленно произнесла Елена.
— Да, сжигаю твое прошлое, — так же медленно, почти торжественно ответил Саша.
— Нет, — сказала она, — прошлого невозможно сжечь. Ты сжигаешь только мои признания. Прошлое живет в настоящем: оно живет в своих последствиях. Я опустошена. Из тех, кто меня обнимал, я никого не любила. Я могу только играть в любовь — это приятно, тем более что ты мне нравишься. Я свеча погасшая… Твои письма к неизвестной растрогали меня… Но я не хочу обманывать тебя. Ложь все равно обнаружилась бы впоследствии. Поэтому я заказала такси к этому часу. После такой жгучей приправы, какую я добавила к твоей любви, ты вправе встать и уехать, и никто не будет в обиде.
Но Саша не хотел сдаваться, он надеялся отыскать в поведении Елены какую-нибудь брешь —
