же находились все 8 насосов, суммарный расход воды через реактор возрос до 60 тысяч кубических метров в час при норме 45 тысяч, что является грубым нарушением регламента эксплуатации. При таком режиме насосы могут сорвать подачу, возможно возникновение вибрации трубопроводов из-за вскипания воды с сильными гидроударами.
Старший инженер управления реактором Топтунов и начальник смены блока Акимов пытались вручную поддерживать параметры реактора, однако в полной мере сделать это не смогли. Чтобы избежать остановки реактора в таких условиях, А. Акимов с согласия А. С. Дятлова приказал заблокировать сигналы аварийной защиты.
Можно ли еще было избежать катастрофы? Несмотря на все совершенные ошибки, можно. Нужно только было подключить к реактору систему аварийного охлаждения и вручную приступить к постепенному снижению мощности реактора вплоть до его полной остановки. И ни в коем случае нельзя было нажимать кнопку АЗ-5 – аварийную защиту! Именно эта кнопка «бросает» в активную зону поднятые вверх стержни- поглотители, что, по идее, должно «гасить» опасные процессы. Но дело в том, что при высоте активной зоны, равной 7 метрам, поглощающая часть стержня имела длину 5 метров, а ниже и выше находились метровой длины полые участки. Окончание же поглощающего стержня, уходящее при полном погружении ниже активной зоны, заполнено графитом. При такой конструкции стержни регулирования входят в активную зону реактора вначале нижним, графитовым, концом, затем в зону попадает пустотелый метровый участок и только после этого поглощающая часть. Всего на чернобыльском четвертом энергоблоке 211 поглощающих стержней. По свидетельству Топтунова, наверху находились 193 стержня. Одновременное введение такого количества стержней в активную зону дает в первый момент положительный всплеск реактивности, поскольку в зону вначале входят графитовые части и полые участки метровой длины. Всплеск реактивности при стабильном, управляемом реакторе не страшен, однако при неблагоприятных факторах этот момент может стать роковым, так как «потянет» за собой совершенно уже неуправляемый разгон реактора.
Работавшие в ту ночь на станции операторы обязаны были знать об этом. Но знали ли? Наверное, нет. Иначе аварии бы не случилось.
В 1 час 22 минуты 30 секунд СИУр Леонид Топтунов, взглянув в распечатки программы быстрой оценки запаса реактивности, увидел, что необходимо немедленно останавливать реактор. Некоторое время он колебался. Бывали в его практике случаи, когда вычислительная машина врала. Затем Топтунов доложил обстановку Акимову и Дятлову. Но все операторы, кроме Топтунова и Акимова, которых все же смутили данные вычислительной машины, были спокойны и уверены в своих действиях. Спокоен был и Дятлов. Он прохаживался по помещению блочного щита управления и поторапливал ребят: «Веселей, парни! Еще две- три минуты, и все будет кончено!»
Как в воду глядел. До взрыва оставалось полторы минуты…
На следующий день после прогулки по Рыжему лесу я проснулась рано. Умылась, заварила себе в чашке крепкий кофе и вышла на улицу. Солнце еще не взошло, и в утреннем полумраке город казался совершенно нереальным, каким-то призрачным. Нет, не зря американские журналисты прозвали Припять «город-призрак»! Дело не только в том, что он – совершенно пустой, он – именно призрачный… это трудно объяснить словами. Над головой неожиданно что-то щелкнуло и натужно захрипело. Я подпрыгнула от неожиданности, расплескав на асфальт почти полчашки кофе, и стала озираться по сторонам. Вокруг, разумеется, никого не было. Несколько секунд было тихо, потом в ветвях ближайшего дерева снова зашуршало, хрустнуло, и бодрый голос изрек:
– Доброе утро! В эфире киевское радио!
И грохнула разудалая музыка.
– Нормально! – похвалила я вслух киевское радио. – Очень впечатляет…
Действительно впечатляло: над пустым, мертвым городом гремело неунывающее «Ты ж мене пiдманула, ты ж мене пiдвела», хоть в пляс пускайся. Я огляделась вокруг. На газоне неподалеку росли какие-то невероятные мухоморы – шляпка каждого из них вполне могла укрыть человека от дождя в ненастный день. У елочек напротив дома часть ветвей почему-то были явно сосновыми – и форма, и цвет другие. А через дорогу прыгал кузнечик с мою ладонь величиной.
– Ну что, бедолага, – посочувствовала я насекомому-переростку, – тяжело прыгать с такими габаритами?
– Мысли вслух?.. – раздалось за моей спиной. Володя Шинкаренко, бодрый и выспавшийся, вышел на порог покурить.
– Они – мутанты? – поинтересовалась я у нашего проводника.
– Кто мутанты? – удивился Володя. – Вроде здесь только мы с тобой…
– Ну вон, – я махнула рукой. – Мухоморы эти здоровенные, кузнечик с котенка величиной. Да елки почему такие странные? На них же половина ветвей – сосновые! Это мутация?
– А-а-а, – проследил за моим взглядом Шинкаренко. – Слушай, никогда не задумывался об этом. Вроде после аварии действительно все стало большим каким-то. И странным немного.
Он походил вокруг мухоморов, потрогал сосново-еловые ветки.
– Бес его знает, Маш. Может, и раньше такое встречалось, а мы просто внимания не обращали?
– Не, – помотала я головой, – кузнечиков таких размеров не бывает. Точно мутант.
– Ну пусть будет мутант, – согласился Шинкаренко. – Только, прошу тебя, не пиши потом ерунды в своем журнале! Дескать, полно в Чернобыльской зоне мутантов, ступить от них некуда. От таких заявлений нормальных людей, мне кажется, тошнить должно. Конечно, здесь все изменилось после аварии. Но насколько… И как еще изменится через год, через два, через десять лет… Тут должны специалисты смотреть. Не наше это дело.
– Ладно, не буду писать ерунды.
– Вот и славненько! – повеселел Володя. – Давай буди милого друга, полезем на крышу.
– Куда?..
– На крышу шестнадцатиэтажки, тут недалеко. Утро хорошее, оттуда можно сделать потрясающую фотографию. Вам ведь нужны потрясающие фотографии?
– Ага.
– Тогда быстренько собирайтесь.
Витька собрался в момент, и через десять минут мы уже карабкались по бесконечной лестнице на крышу какого-то шестнадцатиэтажного здания. Наконец взобрались и сели на парапет – перевести дыхание. Посидели, помолчали. Шинкаренко отошел к противоположной стороне крыши, походил там, пошуршал чем-то…
– Идите сюда! – позвал он нас. – Смотрите.
Мы подошли и посмотрели, куда он указывал.
Солнце только-только начало подниматься, над городом стоял розовый туман. И в этом тумане словно плыл над землей – казалось, совсем рядом! – Саркофаг. Над ним не было неба, под ним не было земли, он купался в тумане – зловещий и при этом прекрасный, величественный. Витька защелкал фотоаппаратом. Потом эти его снимки обойдут страницы газет и журналов всего мира: плывущий над мертвым городом Саркофаг. Укрытие над взорвавшимся четвертым энергоблоком, в строительство которого были положены жизни тысяч людей. Памятник людской безответственности и человеческому героизму.
– Ну, раз уж начали сегодня снимать, – сказал Шинкаренко, – пошли, еще есть одна тема…
Мы спустились вниз и зашагали по пустым улицам Припяти.
– Во, – Шинкаренко свернул в маленький скверик. – Вот детский сад.
Мы зашли внутрь. Детские кроватки, столики, стульчики. Игрушки. Альбомы для рисования и цветные карандаши. Симпатичные занавесочки и яркие панно на стенах – герои сказок и мультфильмов. Брошены на коврике у кровати детские тапки, на батарее – маленькая футболка и шортики. Обычный детский сад, только разруха уже ощутимо коснулась его, и отчего-то понятно, что здесь никогда больше не прозвучат детские голоса.
– Снимай, – велел Шинкаренко Витьке, – Машка говорила, что ты хороший фотограф, у тебя все должно получиться правильно…
И Витька начал снимать. А я вышла на улицу, села на пороге детского сада и стала плакать. Слезы лились, горячие, очень соленые, и никак было их не остановить.
Вышел Шинкаренко, присел рядом, закурил.