себя, что они заслуживают реально, а что приписывают себе из бахвальства и высокомерия.
Готлиб Бар не удержался от насмешки:
– Ценник подвигов на войне уже ввели, ценник преступлений используем в судах, теперь введем ценник стоимости народов и государств. Я правильно понял, Семипалов?
– Совершенно правильно, – опроверг я его иронию. – Я предлагаю предоставить Флории быть полностью самой собой.
Джон Вудворт высоко поднял брови.
– Предоставить Флории государственную независимость?
– Именно это – вывести Флорию из состава нашего государства.
– Навеки потерять Флорию?
– Не навеки, а на то время, какое понадобится флорам, чтобы понять, что их высокомерие держится на даровой помощи всего государства. На время, за какое они сумеют разобраться в своей реальной величине. А для этого Флории предоставляется независимость и нейтралитет в схватке мировых держав. Зато все, что флоры захотят приобрести вне своих границ, они должны оплачивать своими товарами. Так как их окружаем мы и Патина, в которой наши войска, то практически только мы сможем продать им все, в чем они нуждаются, – уголь, нефть, металлы, шерсть, хлопок, лес, энерговоду для электростанций, даже хлеб, ибо его у них не хватает. Цены на их и наши товары установим на уровне среднемировых. И если Флория не впадет быстро в прежнюю бедность, если все в ней не поймут, что высокомерие их создается не собственным их преимуществом перед нами, а нашим доброхотством, то, значит, я ничего не понимаю в политике. Они запросятся обратно в нашу государственную семью, уверен в этом.
– Во Флории проживает много латанов, – сказал Пустовойт. – Флоры захотят выместить на них падение своего благосостояния.
– Согласен – захотят выместить… Что ж, предложим латанам срочно покинуть Флорию. И наоборот, всех флоров из других регионов страны вернем на родину. И выдадим компенсацию за оставленное имущество: при переселении продемонстрируем щедрость и благородство. Тем унизительней будет отрезвление для этого небольшого, но зазнавшегося народа. – Я повернулся к Гамову. – Диктатор, я заговорил вашими словами – высокомерие наказывается унижением, а не арестами, тем более не казнями, а казней не избежать, если мы останемся во Флории и произойдут диверсии на магистралях. Флория невелика, военные маршруты проложим в обход ее.
– Хороший план, Семипалов! – сказал Гамов. – Ваше мнение, Вудворт?
– Я подчиняюсь, – сухо ответил министр внешних сношений. Все согласились, что изоляцию Флории надо ввести без промедления, а для того выпустить манифест, честно объясняющий, почему возникла необходимость в таких переменах.
– В освобожденной Патине чертовски сложное положение, – так начал свое новое сообщение Павел Прищепа. – Страна расколота на враждующие группы. Вилькомир Торба, лидер максималистов, в бегах, еще не разыскан. Усилилась партия оптиматов, из друзей нашего Константина Фагусты. Взаимная борьба, уличные схватки, речи, речи, речи… Одновременно пустые магазины и остановившиеся заводы. В нынешней Патине есть один хозяин – слово. Гневное, воинственное, безумное, рычащее, свистящее – на улицах, в комнатах, в бывших концертных залах, на все вкусы и все чувства. Но точного смысла не установить. У самых опытных разведчиков заходит ум за разум. Слова заменяют мысли, а не выражают их.
– Но ведь есть же у враждующих максималистов и оптиматов программа. У нас Фагуста очень отличался от Маруцзяна.
– Программа персонифицируется в лицах, а не в идеях. Одни орут: «Да здравствует Торба!», а другие: «Слава Понсию Маркварду!», третьи: «Люда Милошевская – наша мать!» Мои люди часто спрашивают, а к чему призывают, скажем, Понсий Марквард или Вилькомир Торба? Их сторонники отвечают: «Чтобы было хорошо, вот к чему зовут!», а противники столь же однозначно ревут: «К черту их, дерьмо – вот их программа!»
– Вилькомира мы знаем, он нам крови попортил. А кто такие Марквард и Милошевская? Ориентироваться на этих двух, как на врагов нашего врага?
– Марквард и Милошевская нам еще больше крови попортят. Надо ориентироваться на себя, а всех остальных терпеть, а не поддерживать.
– Плохая программа, полковник Прищепа! Хоть Патина и завоеванная страна, но война еще продолжается. Без искренней поддержки будет трудно.
Павел только пожал плечами.
– Милошевскую называют матерью. Она старуха? – спросил Гамов.
– Молодая женщина, и красоты иконной! Пианистка – и выдающаяся. Но характера – на дюжину злых старух. Когда она выступает на митинге, вражеские ораторы потихоньку сбегают: вдруг покажет на кого пальцем – ведь накинутся!
– Будем разбираться на месте, – сказал Гамов. – Мне, Семипалову, Прищепе, Исиро надо появиться в Лайне, столице Патины. Хорошо бы прихватить с собой и Константина Фагусту. Его связи с оптиматами Патины будут полезны.
– Едем завтра, – сказал я.
В Лайну мы прибыли в полдень. Все утро ехали по местам, где некогда попали в окружение и откуда с такими муками вырывались. Но я почти не узнавал этих мест, хотя думал, что никогда их не забуду. Уже после нас по этим холмам и равнинам прополз миллионолапый, тысячеголовый дракон большой войны – и все перемешал, перекорежил, повалил и вздыбил. Только Барту я узнал, тот крутой бережок, где смонтировал свои тяжелые электроорудия – остатки брустверов промелькнули в окне вагона. Но воспоминание, даже воскрешенное в своей яркости, показалось мне сценой из иного мира и иной жизни. «Быстро старишься!» – вслух сказал я себе.
В гостинице мой номер был рядом с номером Гамова. Я зашел к нему. У Гамова сидел Прищепа.
– Вечером заседание с оптиматами, – сказал Прищепа. – Исиро готовит экран на главной площади, чтобы транслировать переговоры на толпу. На площади уже собираются.
– Митингуют? – Гамов насмешливо улыбнулся.
– Ждут нашего слова. Народ шебутной, но, в общем, умный. Понимают, что реальное дело делаем мы.
По дороге в зал заседаний меня перехватил Фагуста. Он кривил лицо и страшно потрясал чудовищной шевелюрой.
– Поздравляю, Семипалов! – выпалил он. – Исиро передал мне возмутительный манифест относительно Флории. Подписан Гамовым и Вудвортом, но, сказал Исиро, это увесистое полено вашей рубки.
Я холодно отпарировал:
– Полено? Моей рубки? Может, объяснитесь по-человечески?
– Не смешите, Семипалов! Разве можно по-человечески объяснить нечеловеческие поступки? Раньше вы наказывали отдельных людей, теперь караете целые народы. Разрешите полюбопытствовать, заместитель диктатора: когда вы приметесь за все человечество? Стоит ли тратить карательное вдохновение на крохотных людишек и маленькие народы, когда можно сразу жахнуть по всем головам в мире? Подумайте об этом!
– Благодарю за добрый совет, Фагуста. Но замечу, что вы потеряли так свойственную вам раньше проницательность. Мы уже давно идем походом на человечество. В смысле – воюем против многих отвратительных черт, свойственных всем людям, вам в особенности. Пожелайте нам успеха и в этой благородной войне.
– Я не такой дурак, чтобы торопить собственные похороны. Вы очень изменились после возникновения из недолгого небытия, Семипалов.
– Даже кратковременная казнь делает человека иным. Вы не проверяли это, Фагуста?
– К счастью, меня еще не казнили! – буркнул он и отстал.
В зале заседания уже находились Прищепа и Пимен Георгиу, он тоже приехал в Патину. В зале стояли два стола, длинный и покороче. У короткого стола – его предназначали для Гамова – солдаты, среди них охранник Гамова Семен Сербин и бывший мой охранник Григорий Варелла. Варелла широко улыбнулся мне большим – на пол-лица – ртом, Сербин отвернулся – этот человек меня почему-то ненавидел, впрочем, и я
